– Что есть машина? – вымолвил он наконец. – Определениям несть числа. Вот как это трактует один популярный словарь: «Инструмент или устройство, употребляемые для приложения силы, для ее увеличения или для достижения какого-либо результата». Исходя из этого, машиной можно назвать и человека. А он, согласитесь, мыслит… или думает, что мыслит.

– Ну, если вам почему-то неохота отвечать на вопрос, – сказал я не без досады, – то так и скажите. А так вы просто увиливаете. Вы же прекрасно поняли, что под машиной я разумею отнюдь не человека, а что-то такое, что создано человеком и им же управляется.

– Если только он сам не управляется этим «чем-то», – добавил Моксон. Он вдруг поднялся и подошел к окну, за которым ничего не было видно – уже стемнело, да к тому же собиралась гроза. Минуту спустя он повернулся ко мне и, улыбаясь, сказал: – Извините, но я и не думал увиливать. Это определение я привел, чтобы привлечь к нашей дискуссии еще и автора этого словаря. Ответить же на ваш вопрос прямо мне легче легкого: да, я уверен, что машина думает о работе, которую она выполняет.

Да уж, ответ был прямой. Но не скажу, что он меня удовлетворил: скорее, лишь укрепил мои опасения, что страсть, с которой он предавался работам в своей мастерской, сослужила ему дурную службу. К тому же я знал, что его мучает бессонница, а от нее хорошего ждать тоже не приходится. Неужели Моксон повредился разумом? Тогда я почти уверился в этом. Сейчас я, пожалуй, не был бы столь категоричен. Но в те времена я был молод, а ведь среди свойств юного возраста издавна числится и невежество. Вот этот мощный стимул и понудил меня к возражению:

– А чем она, скажите на милость, думает?.. Ведь мозга у нее нет.

На этот раз Моксон раздумывал недолго и ответил, по своему обыкновению, вопросом на вопрос:

– А чем думает растение?.. Ведь мозга у него нет.

– О-о! Выходит, вы и растения причисляете к мыслителям! Как бы я хотел услышать хоть какие-нибудь их заключения… посылки можете не оглашать.

– Пожалуй, об этих заключениях ясно говорит их поведение, – ответил он, не обратив внимания на мою шутку, признаться, не самую умную. – Не стану рассказывать о мимозе стыдливой, о насекомоядных растениях и о цветах, чьи тычинки, стоит пчеле забраться в чашечку, наклоняются и стряхивают на нее пыльцу, чтобы оплодотворить ею своих далеких подруг, – все это вы и без меня знаете. Лучше вот над чем подумайте. Однажды я посадил на одной из полянок своего сада вьющийся виноград. Когда лоза проросла, я воткнул в паре шагов от нее колышек. Лоза тут же потянулась к нему, а через несколько дней, когда она почти дотянулась до колышка, я его переставил. Лоза резко повернула и опять устремилась к колышку. Я повторял опыт снова и снова, и в конце концов у лозы словно кончилось терпение: игнорируя и колышек, и мои попытки запутать ее, она поползла к деревцу, что росло неподалеку, и вскоре оплела его.

А корни эвкалипта? Они растут и растут, достигая невероятных размеров, пока не найдут влагу. Один известный садовод рассказывал, как такой корень однажды пророс в старую дренажную трубу и полз по ней, пока путь ему не преградила каменная стена. Тогда он вылез из трубы и двинулся по стене вверх. Из стены этой вывалился камень, так корень пролез в брешь, спустился по стене с другой стороны, отыскал свою трубу и пополз по ней дальше.

– И о чем это говорит?

– Неужели не понимаете? Конечно, о том, что у растений есть сознание. Что они мыслят.

– Допустим. Но что с того? Ведь разговор у нас о машинах, а не о растениях. Правда, их делают большей частью из металла, но для некоторых деталей используется и дерево, правда уже неживое. А может быть вы думаете, что и неживая природа способна к мышлению?

– А как же вы объясняете, скажем, кристаллизацию?

– Никак не объясняю.

– И не сможете, если не допустите то, что так упорно отрицаете – что элементы, составляющие кристалл, разумно сотрудничают меж собой. Солдаты строятся в шеренгу или в каре – и вы называете это разумным действием. Дикие гуси летят правильным клином – и вы говорите об инстинкте. Когда же однородные атомы какой-либо соли, до того свободно двигавшиеся в растворе, вдруг превращаются в геометрически правильные тела, когда мельчайшие водяные капли, замерзая, становятся прекрасными симметричными снежинками – вы умолкаете. Вы даже не подыскали термина, за которым можно бы было спрятать ваше упорное неразумие.

Всю эту тираду Моксон произнес страстно, с горячностью, какой я прежде у него не замечал. Когда он умолк, из соседней комнаты, из мастерской, куда он никого не пускал, донесся стук; казалось, кто-то колотил по столу ладонью. Моксон, услышав эти звуки, встревожился, быстро встал и прошел в мастерскую. По моим представлениям, там никого быть не могло, и я прислушался, подстрекаемый, признаться, не только дружеской заботой, но и вульгарным любопытством. Впрочем, к чести своей могу сказать: ухо к замочной скважине я не прикладывал. До меня донесся какой-то приглушенный грохот – там то ли боролись, то ли дрались, даже пол у меня под ногами подрагивал. Я совершенно явственно различил тяжелое дыхание и сиплый шепот: «Будь ты проклят!». Потом все стихло, и тут же Моксон вышел из мастерской.

– Простите, что мне пришлось вас оставить, – сказал он, смущенно улыбаясь. – У меня там одна машина разбушевалась.

– Может, стоило бы подрезать ей когти? – спросил я, заметив четыре царапины на его левой щеке.

И снова мой укол не достиг цели: он не обратил на насмешку не малейшего внимания, уселся на свой стул и продолжил прерванный монолог, словно ничего особенного не произошло:

– Конечно вы не разделяете мнения тех… не стоит, наверное, напоминать их имена человеку столь начитанному, как вы… тех, кто учит, что разум есть неотъемлемое свойство материи, а каждый атом – живое существо, способное чувствовать и мыслить. А вот я совершенно с ними согласен. Материя не бывает ни мертвой, ни инертной: она неизменно живая, в ней полно энергии, как активной, так и потенциальной, она реагирует на энергии внешней среды и поддается влиянию сил более высокого порядка, когда соприкасается с ними. Такого рода силы, сложные и трудноуловимые, мы видим в высокоорганизованных организмах и особенно в человеке. Когда он овладевает материей, ей передается часть его разума и воли – и чем совершеннее машина, чем сложнее ее предназначение, тем больше она способна взять от человека.

Помните спенсерово определение жизни? Я читал Спенсера лет тридцать назад и не исключаю, что он потом как-то изменил его, но тогда его формулировка казалась мне исчерпывающей – как говорится, ни прибавить, ни отнять. Дефиниция Спенсера кажется мне не просто лучшей, а единственно возможной.

«Жизнь, – пишет он, – есть определенное сочетание изменений разного рода, соотносящихся с внешними воздействиями, причем происходят они как одновременно, так и последовательно».

– Это только определение, – вставил я. – О причине здесь ни слова.

– На то оно и определение, – отпарировал Моксон. – Милль утверждает, что мы знаем о причине лишь одно: что она чему-то предшествует; а о следствии знаем только то, что оно следует за чем-то. Есть парные явления, они не существуют одно без другого, хотя бывают совершенно разнородны; и те, что происходят раньше, мы зовем причиной, а более поздние – следствием. Тот, кто часто видел кроликов, убегающих от собак, и ни разу не видел кроликов и собак порознь, вправе полагать, что кролик и есть причина собаки.