Девушка стала сдавленным голосом переводить на итальянский отцовские строки. Олимпия, пытаясь успокоить Клариссу, гладила ее по волосам.

— Ты же знала, что в один прекрасный день тебе придется уехать отсюда.

— Да, конечно. Но сейчас… сейчас… все так… внезапно.

— Однако это не повод, чтобы так расстраиваться! Тебе разрешили вернуться в Англию. В Лондоне готовы даже принять тебя в придворные дамы. Любая, окажись она на твоем месте, была бы безмерно счастлива. А перед этим состоится твоя свадьба!

— Я не хочу за этого человека! — вдруг выпалила Кларисса. — Я… я совсем его не знаю! Как я могу выйти за него замуж?

— Не говори глупостей, дитя мое. Родители подобрали тебе жениха, и ты им за это должна быть благодарна. Поверь мне, тебя ждет счастье, большое счастье. Замужество — природное предназначение женщины.

— Ах, Олимпия! — всхлипывала Кларисса. — Я боюсь. Жить с этим человеком, остаться с ним один на один!.. Да я в глаза его не видела. Знаю только, что он лорд, и что стар как мир — ему уже больше тридцати, — и что живет он на каких-то там шотландских болотах.

Уткнувшись лицом в грудь кузины, Кларисса дала волю слезам. Поглаживая девушку по спине, Олимпия стала нашептывать ей что-то по-итальянски. Нежные, будто шелк, мелодичные слова скоро успокоили Клариссу. Вынув из рукава платочек, она вытерла глаза.

— А что ты сегодня делала в соборе?

— Я… я осматривала купол, с галереи…

— Ты была на галерее? А как ты туда попала? Ведь для этого нужен ключ.

Взяв кузину за подбородок, Олимпия посмотрела ей прямо в глаза:

— Кто тебя провел под купол?

Кларисса медлила с ответом. Почему же так трудно выговорить это имя?

— Ты должна мне сказать, дитя мое.

— Синьор… синьор Кастелли…

— Кастелли? Тот каменотес? — поразилась Олимпия.

Кларисса судорожно сглотнула.

— Да, синьор Кастелли, — повторила она, теперь уже уверенным тоном и вполне отчетливо. — И никакой он не каменотес, а архитектор. Он показал мне купол. И купол, и алтарь, и потолочную роспись — все! — вдруг стала перечислять Кларисса. — И фонарь, и четырех евангелистов с их символами — он все мне объяснил, так чудесно объяснил, мне никто до него ничего так не объяснял. Он такой умный, образованный и при этом очень скромный, до боязливости. Но потом все равно мне улыбнулся, даже два раза улыбнулся…

Так же внезапно, как и разговорилась, девушка умолкла. Кларисса вдруг показалась себе несдержанной, глупой девчонкой. Олимпия кивнула.

— Помнишь, когда ты только приехала, я пообещала тебе, что буду твоей старшей подругой, как была подругой твоей матери? Помнишь?

— Да, Олимпия.

— Я хочу сейчас спросить тебя кое о чем. Обещай, что будешь отвечать на мои вопросы честно, без утайки. Обещаешь?

Когда Кларисса кивком подтвердила согласие, донна Олимпия взяла девушку за руку.

— Ты всегда рада видеть синьора Кастелли?

— Больше, чем кого-либо другого, — тихо произнесла Кларисса в ответ. — Мне хотелось бы видеть его каждый день.

— Бывает иногда, что, перед тем как заснуть, ты думаешь о нем?

— И сразу же, как проснусь, тоже.

— А когда он перед тобой, что ты чувствуешь? Странное покалывание в затылке? Или мурашки по спине?

Кларисса покачала головой.

— Сердце начинает биться сильнее? Во рту пересыхает? И в желудке бог знает что творится? Колени подгибаются?

— Нет-нет, — ответила Кларисса. — Ничего такого я не испытываю.

Олимпия удивленно подняла брови:

— Что же в таком случае ты испытываешь?

— Это немножко другое — приятное чувство теплоты. И… мне становится так спокойно на душе, такое умиротворение охватывает меня всякий раз, как я увижу его или он заговорит со мной. Тогда я забываю обо всем, и мне становится хорошо, только хочется, чтобы это не кончалось никогда.

Олимпия снова кивнула, и на сей раз лицо ее посерьезнело.

— Тогда все гораздо хуже, чем я могла предположить. — Кузина обняла девушку за плечи. — Бедное, неразумное дитя…

— Почему ты так говоришь, Олимпия? Ты меня пугаешь. — Кларисса высвободилась из ее объятий. — Ты говоришь, будто лекарь с тяжелобольной.

— А ты и есть тяжелобольная. Ты больна самой страшной из болезней, какие только могут свалиться на женщину.

— И что же это за болезнь? Я ничего такого не чувствую, разве что… разве что…

Девушка стала подыскивать подходящее слово, но не нашла.

— Разве что ты в него влюблена! — подытожила Олимпия. — И это все, что ты хочешь мне сказать?

Хотела ли она сказать что-то еще? Кларисса была в таком смятении, что и понять не могла. Возможно, хотела, а может, и нет. Но даже если так: разве любовь — что-то дурное? Это что же — болезнь такая? Кларисса любила Бога, все ее за это хвалили, она любила своих родителей, донну Олимпию она тоже любила, что же в том плохого? И отчего полюбить мужчину — плохо? Неужто любовь эта отличается от любви к Богу или к родителям?

— Олимпия, — со страхом спросила у своей кузины Кларисса, — а что мне теперь делать?

— Сама знаешь, — уклонилась от ответа Олимпия.

— Я? Я знаю?

— Ты должна прислушаться к тому, что велит рассудок, но не твое сердце, Кларисса! Прежде всего рассудок.

Кларисса посмотрела на озабоченное лицо донны Олимпии, и вдруг ей вспомнилась сцена: Олимпия и монсеньор Памфили, погруженная в предрассветную мглу часовня палаццо, их объятия на скамье подле исповедальни… Так вот какова тайна мужчины и женщины?

Кларисса, закрыв глаза, глубоко вздохнула.

— Да, — сказала она после паузы. — Ты права. Мы уедем сразу же, как только Уильям поправится.

Карло Мадерна, великий зодчий собора Святого Петра, вынужденный в последние годы передвигаться на носилках, почил вечным сном в один из мрачных январских дней. Так завершился его более чем четвертьвековой период пребывания главным архитектором крупнейшего и самого известного христианского храма мира. Царивший в Риме холод дал возможность не спешить с похоронами. Бренные останки маэстро были преданы земле лишь на седьмой день после смерти — на кладбище Сан-Джованни-деи-Фьорентини неподалеку от цепного моста на правом берегу Тибра.

Генерал Барберини, болезненный брат папы, возглавлял похоронную процессию, что медленно следовала за катафалком, запряженным четырьмя вороными. Траурный перезвон разносился в воздухе. Под набрякшими от дождя знаменами своих цехов медленно тянулись каменотесы, каменщики и плотники, ваятели и архитекторы. Престарелый, согбенный под тяжестью прожитых лет шел, опершись на руку младшего сына, Луиджи, Пьетро Бернини. Шел Франческо Кастелли, ученик и помощник Мадерны, в последние годы часто замещавший своего учителя на строительных площадках; за ним следовали молодой и честолюбивый Пьетро да Кортона, умевший обходиться с кистью ничуть не хуже, чем с долотом; Алессандро Альгарди, об изваянных им на фасаде Сан-Сильвестро-аль-Квиринале фигурах сейчас говорили все. Плечом к плечу с Алессандро шагал Мартино Лонги, завершивший начатый десять лет назад его отцом проект в Санти-Аброджио-э-Карло, за ними — Франсуа Дюкюни, фламандец, запечатлевший своей кистью лик не одного святого.