Когда спарка снялась с якоря, Валера Гоголев махал им с обрыва. Возле ног крутился верный Пират.

Капитан Гена дал прощальный гудок и прибавил ходу. Надо было нагонять отставание – баржу и впрямь заждались в поселке.

Кучум больше не угрожал, не позыркивал гневно. Даже на катер почти не заглядывал. Или массировал в каюте превратившееся в месиво лицо, или прохаживался по барже, гоняя, как кегли, обоих охранников. Но именно по тому, как отводил Кучум при встрече глаза, Бероев понял, что нажил смертельного врага.

Фёдоровна, шаркавшая шваброй по палубе, подсела поближе.

– Не знаю, за что ты его там, на берегу, отмудохал. Только поостерегись. Кажись, дикарёк наш не в шутку на новый заход пошёл. Жжёт тебе спину глазюками. Вот уж кто самый зверюга из зверюг.

Ближе к заливу по берегам потянулись прибрежные пески. По фарватеру опять проступили песчаные островки. Капитан Гена, боясь вновь угодить на мель, не шёл – крался по расставленным заблаговременно вешкам. Взмокший от напряжения, он почти не выбирался из рулевой рубки, лишь изредка, на самой безобидной глади, передоверяя штурвал другим.

Еду Фёдоровна таскала ему прямо в рубку.

В какой-то момент по катеру покатились колокольные удары.

Капитан Гена, к общему изумлению, отплясывал на палубе.

– Я это сделал! – в восторге, вздымая руки, грохотал он.

Спарка, обогнув последний из островов дельты – остров Петрушки, – втягивалась в долгожданный Оленёкский залив моря Лаптевых.

– Я прошёл дельту! Сам, без урода! – вопил Гена. Оказывается, он всё ещё мерился мастерством с покойным штурманом.

Ближе к вечеру показался поселковый берег, заваленный намытыми рекой ветками и обломками древесных стволов. Среди них громоздились старые бочки. Ещё через полкилометра показались крыши дощатых бараков и верхушки нескольких чумов. Зазвенел призывно корабельный колокол.

Кучум собрал своё невеликое воинство на инструктаж.

– Первым делом сгружаем метиз, далее – кирпич и прочую строительную лабуду для школы. Но сгружаем и передаём на берег сами. Зверьё на борт не пускать! Поняли?

К удивлению Бероева, оба якута – такое же, в понимании Кучума, зверьё – готовно закивали.

– Далее! Продукты и особливо!.. – Кучум потряс изящным пальцем. – Спирт! Это в самом конце, когда скажу! Только когда прикажу!

Спарка уже швартовалась к пирсу самого северного в Якутии посёлка Ыстаннах-Хочо. Бероев принялся приспосабливать треногу кинокамеры.

На берегу, у пирса, на вытоптанной площадке, царило радостное оживление. Кажется, всё население посёлка сбежалось встречать долгожданную баржу. Олег с восторгом снимал открывшееся пёстрое зрелище. Мужчины в не сходящихся на груди замшевых кафтанах и нагрудниках, женщины с вплетёнными лентами или в капорах с лисьими шкурками, с отороченными мехом подолами. На девушках – головные повязки на волосах, дети с бисером и бляшками на кафтанчиках, с полосками кожи на рукавах, – в отделках жёлтого, красного, синего, белого цветов. Кто в парках, кто в мукумэ. Все круглолицые, скуластые, толстогубые, курносые.

По берегу разлилось разноцветное праздничное пятно.

На пригорке на жердях воткнули в землю выцветшее полотнище: «Заложим школу! Наши дети будут жить при коммунизме!»

Встречали прибывших с национальным оркестром. Собственно, инструментов было всего два: эвенкийский варган из дерева и музыкальный лук. Музыкант просто щипал тугую тетиву.

По мнению Бероева, звуки извлекались нестройные и не слишком музыкальные. Но сами эвенки ими упивались. Под выкрики «Хадэ», «Хэда» несколько женщин в ноговицах и унтах принялись пританцовывать. Им вторили дети.

На баржу, лучась приветливостью, поднялся председатель поссовета – худощавый эвенк, единственный в пиджаке и стираной рубахе, поверх которой развевался широченный, аляповатый галстук.

Поднял руку. Национальный оркестр смолк. А из-за спин зазвучала мелодия – «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая». Играл баян, которому вторила труба. Вторила неловко, хрипя и обрываясь, но старательно.

По знаку председателя люди расступились, и Бероеву стали видны одноногий баянист, посаженный на стул, а подле мальчишка-трубач в развевающемся застиранном пионерском галстуке.

Олег, умилённый, представлял фурор, что произведёт отснятый материал в Москве.

– Это для тебя звери? – упрекнула Кучума Фёдоровна. – На себя б поглядел.

Кучум лишь ухмыльнулся. Спорить с посудомойкой было ниже его достоинства.

Бероев, хоть и был на стороне Вершининой, в перепалку не вступал. Для него началась съёмочная страда: сегодня встреча баржи со стройматериалом, завтра – торжественная закладка школы. Самой северной школы Советского Союза!

Встреча выдалась замечательная. Для жителей посёлка, год ждавших баржу, прибытие её было сродни первомайской демонстрации.

Едва спарка зачалилась, эвенки без подсказок и понуканий выстроились в живую очередь. Председатель поссовета вместе с экспедитором Кучумовым спустились в трюм. Минут через пятнадцать председатель выбрался наружу, гружённый тяжелым рюкзаком. Следом вышел Кучум.

– Приступили к разгрузке! – объявил он во всеуслышание.

Прибывшие промтовары, стройматериалы сплошной рекой потекли из трюмов на берег, где и раскладывались согласно предназначению.

– Ловко работают, – не отрываясь от камеры, оценил Олег.

– Умиляешься? – Кучум гоготнул. – А вот теперь снимай по-правдашнему!.. Давай! – крикнул он охранникам.

Из трюма полезли наружу коробки с продуктами и, наконец, – ящики со спиртом.

В ту же минуту цепь распалась. Люди, за секунду до того приветливые и улыбчивые, ринулись к трапу, сбивая и отталкивая друг друга.

Те, что поудачливей, хватали в охапку ящики со спиртом и волокли по домам. Неудачники старались отобрать. Пихания и выкрики перешли в ссоры и драки. Юный трубач ловко прихватил ящик и, спрыгнув прямо в воду, незамеченный, потащил его мимо беснующейся толпы. Но