Под конец ужина наш хозяин, побагровевший от вина и тепла, мимоходом задал и мне два-три вопроса — кто я, чем занимаюсь, — но с таким рассеянным видом, что я отвечал односложно, боясь наскучить ему. Он спросил, как мы с Элен познакомились. Я наспех сочинил какую-то сказку. Он улыбнулся, лукаво подмигнул и долго, слишком долго смотрел то на нее, то на меня, как бы пытаясь понять, что нас могло связывать. Меня это задело: он что, считает меня не парой такой женщине, как она? Или угадал во мне альфонса? Я разозлился и больше в разговоре не участвовал; глаза закрывались, и я с трудом сдерживал зевоту. А те двое разглагольствовали без умолку; казалось, все имена, которыми они сыпали, все темы, которых касались, нужны были только для того, чтобы ответить на один-единственный вопрос: из одного ли мы мира? Элен платила болтовней за ужин, откровенничала так запросто, что я только диву давался. Она была великолепна, настоящая королева, а я чувствовал себя ее холопом, желторотым пажом. Она говорила возбужденно, взахлеб, а г-н Стейнер гудел как майский жук, неспешно и негромко. Сквозь дремоту мне казалось, будто я оставил где-то включенным радио, но откуда доносится этот мерный гул, никак не мог определить. По мере того как проходили часы, лицо хозяина как-то отяжелело, глаза потускнели, даже волосы слиплись; куда девался фатоватый искатель приключений начала вечера? Передо мной был пожилой господин, распустивший хвост перед девицей.

После ужина мы с наслаждением развалились в глубоких креслах; хозяин дома ворошил поленья в камине и продолжал свой монолог, разгребая кочергой рдеющие уголья. Я представлял себе, как, должно быть, глубоко проминается супружеское ложе под его грузным телом. Говорил он все более невнятно и теперь напоминал мне старого индейского вождя, совершающего тайный обряд у огня; он колдовал, не обращая внимания на буран, по-прежнему бушевавший за окнами. Раймон же, убрав со стола и подав нам горячительные напитки — Элен трижды подливала себе арбуазской виноградной водки, — уселся у ног Жерома с подносом на коленях и принялся за яйцо всмятку, обмакивая в него длинные ломтики хлеба с маслом. Бедняга был безобразен донельзя, но мне вдруг пришла смешная мысль, что, будь он животным, я счел бы его даже симпатичным. С застывшей на губах готовностью к улыбке, он жадно ловил каждое слово своего хозяина, ожидал приказания, чтобы вмиг ожить. Он ел, наполовину смежив веки, точно ящер, всем своим видом показывая, что не слушает нас, как будто из-за толстой кожи — или подчиненного положения — был неспособен к общению с окружающими.

Элен он пожирал глазами, но искоса. Будто боялся обжечься. Если же она вдруг случайно останавливала на нем взгляд, его красное лицо становилось пунцовым. Собрав хлебом весь желток — ел он опрятно, не ронял вокруг капель и крошек, — он выскреб остатки белка, ловко разбил ложечкой скорлупу и истолок ее в порошок на дне рюмочки. Потом, как-то незаметно и особо не стесняясь, положил голову на колени хозяину — ни дать ни взять верная псина-сенбернар. Тот попытался было его отстранить, но куда там. Это была его прерогатива, он был в своем праве. Живя в затворничестве, господин и слуга, связанные нерасторжимыми узами, преодолели разницу в социальном статусе. В этой допотопной парочке, уединившейся в тепле высоко в горах было что-то смешное и трогательное одновременно. Интересно, подумалось мне, а как на это смотрит законная супруга?

Мы выпили по последней, и «сам» наконец подал знак отправляться на боковую, пожелав нам доброй ночи. Он обещал утром отбуксировать нашу машину и, если потребуется, послать за механиком. Нас слегка развезло, и мы пребывали в блаженном состоянии, среднем, между усталостью и опьянением. Коротышка проводил нас в спальню по замысловатому лабиринту коридоров — без него мы бы там заблудились. Мы шли мимо множества дверей, расписанных цветочным и звериным орнаментом. Нас разместили наверху — дом был двухэтажный, — в прекрасной комнате, обшитой светлым деревом, с кроватью в алькове, задернутом занавесями. Подушки были набиты нежнейшим пухом, наволочки с вышивкой. Две грелки, спрятанные под пухлыми, как брюшко, перинами, уже согрели простыни. На полу стояли меховые тапочки — большая пара и маленькая. Элен от всех этих знаков внимания пришла в восторг и удивилась, откуда они смогли хотя бы приблизительно узнать наши размеры. Окна с двойными рамами были закрыты окованными железом ставнями, от большой, облицованной синим кафелем голландской дровяной печи исходило восхитительное тепло. А уж ванная комната была просто мечта: ванна походила на маленький бассейн, хромированные краны сияли, натертый пол блестел и приятно пах воском. Да, эти люди умели жить. Даже в дорогом отеле мы бы не получили такой отменной комнаты.

Как я и опасался, Элен была чересчур возбуждена. Наше приключение и цветистые комплименты Стейнера раззадорили ее. Едва закрылась за Раймоном дверь, как она прижалась ко мне, будто в томном танце, стараясь поймать мои губы. Вечная история: я шарахался от ее авансов, пугаясь их, и недоумевал, почему столь утонченное существо позволяет себе так распускаться. Она подтолкнула меня к кровати и опрокинула навзничь на перину.

— Элен, не сходи с ума, только не здесь, нас же услышат!

Довод был неудачный: ведь именно перспектива быть подслушанной или даже застигнутой посторонними возбуждала ее.

Тогда я предпринял отвлекающий маневр.

— Ты не находишь, что я неважно выгляжу? По-моему, я постарел.

— Да, ужасно, я просто не решалась тебе сказать. Поцелуй меня скорее, а то еще подумают, что ты мой папа!

Рука ее скользнула вниз по моим брюкам.

— О, я вижу, папочка у нас еще слаб.

Это было сильнее меня: всей душой я отвергал саму мысль о совокуплении, но моя плоть неизменно голосовала «за». Я попробовал обуздать эрекцию, мысленно переводя швейцарские франки во французские и затем в доллары. Элен в постели бывала то хищницей, то голубкой: в первом случае царапалась и кусалась, во втором была приторно-томной и медлительной. В ту ночь в ней взыграла страсть. Она забилась в долгом, как церковная проповедь, оргазме, корчилась на подушке, словно платила своим исступлением нашему престарелому Казанове за гостеприимство. Не будь наслаждение у мужчины так очевидно, я бы симулировал его, лишь бы избежать. Потом я смотрел на капельки своего семени, стекавшие по ногам Элен, на исторгнутую мною молочно-белую влагу, мою силу и молодость, растраченные впустую, и гнев обуял меня. Из-за нее я скоро превращусь в развалину!

Едва успев утолить свою похоть, моя милая вскочила и, совершенно голая посреди жарко натопленной комнаты, принялась высмеивать хозяев. Тайком от всех она записала все наши разговоры на диктофон и теперь дала мне прослушать пленку. Покатываясь от хохота, она сыграла ужин в лицах, изобразила, как Стейнер, «распустивший слюни дедок», копошился под столом в своей ширинке, распространяясь о Востоке; как Раймон, «карлик, недоносок», стучал по яйцу; не пощадила и меня, объевшегося и уснувшего за столом, не пощадила и самое себя со своей болтовней и льстивыми восторгами. Выпячивая попку, которая круглела над ляжками, точно второе лицо, взиравшее на мир единственным глазом, Элен приплясывала, выделывала немыслимые па. Пародия у нее получилась на диво виртуозная, и я не мог не рассмеяться, хотя мне было чуточку неловко за ее неблагодарность и двуличность. Прыснув в последний раз, она повалилась на наше ложе.