— Брось, им самим не терпится нас поскорее выпроводить. Я сейчас видел жену Стейнера, она на меня просто волком смотрела. Сдается мне, они уже локти кусают, что пустили нас в дом.

Но убедить Элен мне никак не удавалось, и ее страхи заразили меня.

— У меня здесь какое-то странное чувство: как будто в этом доме не живут, я бы сказала, его просто занимают. Все тут слишком чистенькое, с иголочки, слишком тщательно подновленное.

Она разделась, легла в постель, позвала меня к себе, попросила согреть ее, приласкать, и мы долго лежали обнявшись, одолеваемые одними и теми же сомнениями. Потом Элен взялась было за очередной кошмарный детектив — она читала запоем все эти истории о маньяках-убийцах, садистах и психопатах и с каким-то извращенным простодушием живописала мне их подвиги, — но книжка выпала у нее из рук. Ужасы на экране или на страницах книги — это роскошь, это для тех, кто чувствует себя в безопасности. Часов в семь она попросила меня принести ей чаю.

Я направился в кухню, рассчитывая застать там Раймона, как вдруг до меня донеслись отголоски бурной ссоры. Муж, жена и их слуга выясняли, отношения, как я понял, из-за нас. Я так и застыл на лестнице. Из того, что мне удалось расслышать, следовало, что мадам из соображений гуманности хочет, чтобы мы остались, а Стейнер настаивает на том, чтобы выгнать нас вон, в мороз, на ночь глядя. Я стоял, как громом пораженный, ничего не понимая: вчерашний гостеприимный хозяин жаждал от нас избавиться, а неприветливая хозяйка защищала. Она резко осадила Раймона, который пытался как-то примирить обе стороны, и по ее тону нетрудно было догадаться, кто в этом доме главный. Хозяйка с мужчинами не церемонилась, им и вдвоем было с ней не сладить. Ну почему мы не сообразили тогда же унести ноги!

Дальше слушать мне не хотелось; вконец сбитый с толку, я поднялся к Элен, но рассказать ей об услышанном не решился. Соврал, что чая в кухне нет. Немного погодя к нам постучался хмурый Раймон с двумя подносами, на каждом дымилась миска аппетитного супа, стояли тарелки с местными сырами и фруктами. Он сказал, что хозяин с хозяйкой устали и ужинают у себя. Я было стал извиняться: мол, мы их стесняем, нам очень жаль. Он опять заверил нас, что телефонную линию исправят к утру, машину починят, а в крайнем случае они вызовут из Понтарлье такси, в общем, в Париж нас так или иначе отправят. Элен чуть приободрилась, съела немного супа и надкусила ломтик сыра, который я с аппетитом доел. Потом она уснула. Я полистал валявшиеся в комнате иллюстрированные журналы, пожалел, что нет телевизора — хоть какая-то была бы связь с миром. Мысленно я подсчитывал серии, которые не удалось посмотреть, и предвкушал, как наверстаю дома упущенное. То-то будет блаженство!

Но среди ночи меня разбудил лихорадочный шепот Элен:

— Бенжамен, у меня нехорошее предчувствие. Давай уйдем отсюда.

Я растерянно моргал спросонья.

— В такой холод, да ты с ума сошла! Мы же простудимся насмерть. И потом, это будет чистой воды хамство.

— Ну и пусть. Стейнер-то нам тоже нахамил сегодня утром. Они спят и видят, чтобы мы убрались, вот мы и уберемся! И вообще, мадам Стейнер даже не соизволила зайти поздороваться со мной!

Как я ее ни урезонивал, все было бесполезно. Единственное, в чем она уступила, — еще немного повременить с уходом (было около половины пятого). Элен была сама не своя, в таком состоянии я никогда ее не видел. Она собрала в сумку самые необходимые вещи, оделась и не отставала от меня, пока я не оделся тоже. Все готова была бросить, машину, чемоданы, одежду, лишь бы оказаться подальше от этого дома. Со страху она стала на себя не похожа.

— Что-то здесь неладно, — твердила она. — Если мы останемся, с нами случится несчастье.

В четверть седьмого, набив карманы съестными припасами (в основном со вчерашних подносов), мы на цыпочках покинули дом. Лестница отчаянно скрипела, деревянные ступени прогибались под нами, стонали; чудо, что нас никто не услышал. Большой дверной молоток поблескивал латунью на внутренней стороне входной двери. По ошибке ли или в насмешку его повесили внутри дома, как будто надо было стучать, чтобы выйти, а не наоборот. Нам удалось отпереть замок без шума — ключи, к счастью, висели тут же. Раймон забыл погасить свет над крыльцом. Мне было безумно стыдно, что я удираю, как вор, не оставив даже коротенькой записки с извинениями или объяснениями.

От холода у нас перехватило дыхание, брызнули слезы из глаз. В сумраке лес смутно вырисовывался темной трепещущей массой. Снег поскрипывал под ногами. Еще стояла непроглядная ночь, не было видно ни зги, и мы могли ориентироваться лишь приблизительно. Элен сразу задала такой темп, что мы согрелись, она неслась вскачь, точно удирала от погони, и, благодаря своей физической форме — как-никак годы занятий спортом, — оставила меня далеко позади. Пробежав сотню метров, она обернулась к дому, отсалютовала, высоко подняв руку, и крикнула:

— Пока, чучела! Пропадите вы все пропадом!

Мы выбрались на шоссе, то самое, по которому ехали позавчера вечером, и свернули направо: на дорожном указателе, который мы очистили от снега, значилось, что в трех километрах находится деревня С. Элен предусмотрительно захватала с собой зажигалку. Она заметно приободрилась, снова стала прежней, всегда восхищавшей меня — сильной женщиной, полной энергии и решимости. Снег окутал все вокруг, накрыл белым плащом, сковал как броней; еще не рассвело. Чего бы я только не дал, чтобы ощутить под ногами парижскую мостовую, вдохнуть славные бензиновые пары, снова терпеть тычки и ругань от хамов в толчее!

Я нащупал у себя в кармане швейцарские банкноты — успел стянуть несколько у Элен, — ощутил пальцами их хрусткую плотность, прямо-таки осязаемое богатство. Я всегда чувствую себя увереннее, имея при себе крупные купюры. Но нашему бегству они помочь никак не могли. Да я первому, кто вывел бы нас отсюда, все бы отдал. Я вздрагивал от каждого скрипа или шороха, таившего в себе возможную опасность. Мне было страшно; вдруг из чащи выскочит лисица, или кабаны, или стая одичавших собак, которые пришли в леса на смену волкам, и не дай Бог с ними повстречаться.

Идти было трудно, у меня ныла левая нога, и я прихрамывал. На дороге не было никаких следов шин или гусениц — дурной знак. Ботинки глубоко вязли в свежевыпавшем снегу. Ремни сумки врезались мне в плечо — нес ее, разумеется, я. Я дышал в воротник, пытаясь согреть подбородок, утирал катившиеся из глаз слезы. По обеим сторонам шоссе снежное одеяло вздымалось волнами, опускалось в низинки; ни за что на свете я не рискнул бы ступить на него, страшно было провалиться с головой. Элен не шла, а летела, можно было подумать, что она спасается от смертельной опасности, и мне стоило больших усилий не отставать. Появись на дороге хоть одна машина, мы остановили бы ее, пусть даже пришлось бы для этого броситься под колеса. Деревня С. — несколько десятков домиков — показалась вдали, как раз когда ночная темень начала рассеиваться. Ни одна труба не дымилась, нигде из-за закрытых ставней не пробивался свет. Дома были заперты на замки и засовы. Огромные сосульки свисали с крыш, настоящие гарпуны, только подойди — зашибут насмерть. Корка льда на фасадах походила на затвердевшую слизь, и сквозь нее отчетливо просвечивали все швы каменной кладки. Тишина давила, и, хоть в воздухе пахло молоком и навозом, ни единой живой души не было поблизости.