такие минуты вынужденного безделья, когда вокруг всё спокойно и некуда спешить, ход времени ощущается прямо-таки физически. Чувствуешь, как вместе с оставшимися позади, стремительно бегущими секундами и минутами утекает и твоя жизнь, съёживается отпущенное тебе на земле время. Обычно в возрасте двадцати пяти лет об этом мало кто задумывается. Но я задумывался и иногда очень даже переживал.

Вот и на этот раз под конец вахты на меня навалилась необъяснимая тоска. Вспомнились беззаботные дни детства, беспокойное школьное отрочество и суровая курсантская юность. Хоть и не много ещё прожил на свете, а уже сколько безвозвратного и, возможно, лучшего осталось позади! Провожая взглядом секундную стрелку, я представил, как в такт с тиканьем часов вываливаются из дырявого мешка, падают куда-то в гулкую бездонную пропасть принадлежащие мне золотые монеты. Кто мне их дал и для чего? Сколько отсыпал щедрой рукой, и много ли их ещё осталось? Усугубляя ситуацию, я представил, как из этого мешка кормятся все кому не лень. Флот проник в мою жизнь и принялся хозяйничать там, как в своих владениях. Моя жизнь, моё время — этот мой личный капитал уже как бы и не мой. В любой момент к моему и без того уже дырявому мешку может подойти командир, небрежно зачерпнуть полную горсть монет и сказать:

— Минер, две недели без берега! У тебя Кульков опять напился! Сиди вот теперь в прочном корпусе и лечи его от алкоголизма!

И всё! Двух недель жизни как не было! Вдвойне обидно, что канули они в пустоту, буквально коту под хвост, никому (ни Кулькову, ни мне, ни даже командиру) не принеся никакой пользы.

А то вот ни с того ни с сего вызовет к себе в кабинет комбриг, засунет в мешок аж до самых локтей свои загребущие руки и закричит дурным голосом:

— Лейтенант! Сколько тебя можно ждать! Пять минут на сборы! Минёр с «Восьмерки» заболел! Бегом на борт, заменяй товарища! Через пятнадцать минут отход, принимай дела и обязанности! Зубную пасту и щётку можешь вон там в шкафу взять, остальным в экипаже поделятся.

И всё, загремел нежданно-негаданно на месяц-полтора, а то и больше!

Вылезешь потом по возвращении наверх, глянешь по сторонам, потянешь чутким носом сырой, промозглый, но свежий и потому уже несказанно благоухающий воздух и понять ничего не можешь — вид вокруг такой, словно бы никуда и не уходил. Ступишь на землю, отойдешь от пирсов в сторонку, подальше от груды живого, родного, но уже опостылевшего железа, в чахлый лесок, что сереет неподалеку, и обнаружишь, что опять наступила зима. Под ногами звонко хрустит молодой слюдяной лёд, шелестят сухие разноцветные листья, и кое-где уже белеют россыпи первого снега.

— А где же лето? Куда оно делось?

Уходил — была ранняя весна, тот же серый лес, ледок и жухлые листья под ногами. Вернулся — ничего не изменилось, только ещё холоднее стало! Прошли дни, недели и месяцы, пронеслись в бестолковой пустопорожней суете, как один день. Жалко! Ведь неизвестно, сколько их там, в дырявом моём кошельке, ещё осталось! И самое неприятное в этой ситуации то, что буквально в любой момент среди дня и ночи ко мне может подойти вездесущая Родина-мать и голосом командира, старпома, замполита, а то и самого комбрига потребовать свою долю золота из моего личного капитала. И отказать, увильнуть, что-нибудь попытаться зажилить никак не получится. Добровольно на флот приходил? Присягу давал? Казённую перловку пять лет жрал? — Будь добр, выполняй теперь то, под чем собственноручно подписывался и карманы поживее выворачивай!

Но долго грустить на подводной лодке не получается — нет подходящего места, да и боевые товарищи не дают. Ощущение такое, что на корабле никто не спит. По узкому проходу мимо шмыгают туда-сюда чумазые полуголые тела. Форма одежды обычная — трусы, ПДУ, тапочки.

В подводном положении совершенно стираются границы ночи и дня. Подчинённый незыблемому распорядку несения вахт — четыре часа через восемь — личный состав каждой из трёх боевых смен живёт по своему индивидуальному суточному режиму. Отоспавшись днём и совершенно запутавшись в чередованиях дней и ночей, многие бойцы шляются по отсекам как неприкаянные. Вот и сейчас они бродят, мельтешат перед глазами, а иногда даже наступают на ноги. Мешают, конечно, а что поделаешь? Невозможно пройти из седьмого отсека в первый или, скажем, наоборот, не миновав центрального поста. Хорошо ещё, что корабль наш достаточно большой, и при перемещении нескольких человек из кормы в нос или в обратном направлении, особо не нарушается дифферентовка. На «Малютках» времен Отечественной войны, водоизмещение которых было в десять раз меньше, такие переходы без разрешения вахтенного офицера были категорически запрещены. Лодка на них чутко реагировала изменением продольной остойчивости, опускаясь носом или кормой.

Журчит, переливается вода за бортом. Медленно ползёт по циферблату минутная стрелка. Сыплется из дырявого мешка, утекая в вечность, невозвратимое время…

Глава 13

О страшной мести Горыныча и о том, как подводники становятся отцами

Возможно, прочитав такое многообещающее название, отдельные мои читатели (самые нетерпеливые и любознательные) захотят быстро-быстро пробежать начало главы, чтобы поскорее узнать основное её, так сказать, откровение — как же всё-таки подводники становятся отцами. Оно и понятно, для некоторых граждан подводники — это почти что космонавты. Предполагаю, что есть ещё на свете романтические натуры, искренне уверенные в том, что различные герои, коими без сомнения являются и представители вышеупомянутых профессий, размножаются не иначе как почкованием. Не хочется разочаровывать эту склонную к идеализму часть моих читателей, но вынужден сообщить, что отцами подводники становятся так же, как трактористы, сантехники, милиционеры, депутаты, а может быть, даже и президенты. Одним словом — так же, как и все остальные граждане нашей великой страны при условии, что все они традиционно сексуально ориентированы. Как становятся отцами различные стилисты, визажисты и прочие представители свободных творческих профессий, я, честно говоря, и сам не знаю.

Таким образом, должен окончательно и бесповоротно разочаровать любителей «клубнички». Никакой эротики и тем более порнухи в моей в высшей степени добродетельной и целомудренной книге нет и не предвидится. По этой причине можно смело включать её в школьную программу и начинать углублённое изучение прямо с первого класса. А тот факт, что в тексте присутствует некоторое количество выражений с элементами ненормативной лексики, пусть никого не смущает. Любой отечественного производства первоклассник, проведший пару недель в застенках общеобразовательной школы, при желании может завернуть выражения и покрепче. А отучившись там годик, он без труда заткнет за