Игриш шмыгнул забитым носом, вытер мокрый лоб и вылез из шалаша — к огню, надеясь отогреть руки и сопли. Трескучий костер больше дымил с сырого валежника и совсем не давал тепла: бесполезный, коптящий огонек в горниле затаившейся темноты, годящийся лишь на то, чтобы отгонять мошкару. С тусклого неба неудержимо накрапывало, угрожая вновь разразиться ливнем и загнать путников поглубже в укрытие.

Днем в седле, ночью на голой земле да под открытым небом — и так до самого рассвета лишь затем, чтобы вновь забраться на спину Красотке и отправляться в путь. Пока солнце освещает путь, а дождь размывает следы. Таков был их удел, и Игриш давно сбился со счета, сколько дней, а иногда и ночей они провели в дороге, силясь удрать от длинных лап Крустника. За прошедшее время он и думать забыл о том, что такое мягкая постель и закрытые окна, которые не пускают ветер под одеяло. Одеяло? Смех, да и только.

Но и с приходом темноты не всегда удавалось забыться — Каурай ориентировался в темноте, как крыса, и иной раз оба вылезали из седел уже затемно, когда одноглазый решал, что погони нет. Но и это скоротечное время сложно было назвать передышкой: стоило только Игришу завернуться в плащ и сомкнуть веки, как он вновь с головой падал в колодец, где его уже ждали…

Каурай мастерски заметал следы, так что преследователей Игриш так и не увидел. Но оно и к лучшему — после того, что ему пришлось натерпеться в лагере Крустника, мальчику очень не улыбалось вновь встречаться с этим типом лицом к лицу. Пусть уж лучше так, чем разделить участь тех, кого забрали следы Крустника.

Еще бы ему знать, куда его тащит этот одноглазый… Но каждый раз, когда Игриш пытался вызнать, что у того в голове, спутник загадочно улыбался и выдавал свое обычное — «в безопасное место», и более ничего. Мальчику ничего не оставалось, как отложить расспросы — до следующего раза, когда ему станет совсем невмоготу. Как сейчас.

Пальцы. Он все еще не чувствовал своих пальцев, когда пытался вытереть лицо. Мокрое то ли от пота, то ли от дождя, бушевавшего несколько суток кряду, и лишь недавно унявшего свой пыл. Каурай сидел у костра, скрестив ноги и подставив лицо холодному, мокрому ветру, который не давал пламени разгореться вволю. Одноглазому, кажется, вся эта непогода, сырость и голая земля ничуть не мешала, только распаляла его внутренний огонь. О доспехах и говорить было нечего: вороненый, видавший виды пластинчатый панцирь навеки прирос к его телу. Игриш не раз ловил себя на мысли, что за все время ни разу не застал своего спутника спящим: стоило только мальчику отодрать голову от «подушки», а тот уже на ногах — седлает лошадь или помешивает что-то в котелке.

Вот и нынче сна у того не было ни в одном глазу. Вернее, в том глазу, который не прятался под черной повязкой. На коленях, как и все предыдущие ночи, мирно покоился громадный двуручный меч, с которым у одноглазого были какие-то особые отношения. Он всегда ревностно носил оружие при себе и не разрешал Игришу касаться его даже пальцем. При этом Каурай никогда не обнажал его даже для того, чтобы пройтись по лезвию пару раз оселком — клинок всегда скрывали ножны, скрепленные с рукоятью замком. Каурай не думал, посвящать Игриша в его устройство, но из расположения запора было очевидно, что достаточно надавить на рычажок в основании устья и ларчик откроется. Игришу иногда казалось, что эти хитрые ножны, окованные металлом, старые и затертые в бесконечных походах, внутри и вовсе пустовали. Зачем одноглазому понадобился замок, оставалось только гадать.

Не мог он понять, и на кой ляд Каурай постоянно таскает с собой собачий череп, привязанный к седлу. Иногда казалось, что со стороны этой жуткой штуки раздается мерзкое хихиканье, а поворачиваться к нему спиной Игриш и вовсе опасался — постоянно казалось, что эти пустые глазницы следят за ним.

— Снова видел сестру? — нарушил молчание Каурай. Он редко начинал разговор первым, но отчего-то именно сегодня ему захотелось поговорить.

Игриш не хотел заговаривать о сестре. Последнее время она обходила его сны стороной. И это было горькой правдой. С каждым днем в душе Игриша крепло ощущение, что чем больше они отдаляются от его родной деревни, уничтоженной Диким Гоном и размалеванной бандой Крустника, тем реже во снах ему является сестра, бедненькая и несчастная Маришка, которая обещала однажды вернуться за ним. Игриш вздохнул, вспомнив, как оба они пересекали небо верхом на летучей метле, — под ними гремела схватка живых и мертвых, в небе тяжелели тучи, а на хвосте висел Каурай. Он помнил, как сестра дрожала от страха, как целовала его на прощание, прежде чем завернуть в истрепанный плащ и сбросить вниз. Помнил последнюю слезинку на ее бескровной щеке и торопливую фразу «Я вернусь», брошенную прежде, чем ветер взвыл в его ушах, и он провалился обратно в темноту колодца, который так и не отпустил его. Воспоминания и лица хороводом вертелись в голове, не отступая ни на мгновение, пока глаза были открыты. Не вспоминал он лишь одного — колодца, где они с Маришкой провели роковую ночь. Колодец появлялся позднее, с приходом темноты, стоило мальчику сомкнуть уставшие веки и откинуть голову на свернутый плащ. И не сестра держала его, а он не мог разжать пальцы, чтобы не потерять ее холодное тельце в опустошающей глубине. И там он видел…

— …я видел другого, — все же отозвался он. — Шел по тропе и думал, что найду свою сестру. Но каждый раз на ее месте оказывается кто-то другой. И я должен был убить его.

— И кто же?

Зверь. Злобный и алчный. Который приказывал ему, а Игриш подчинялся. А Игриш все равно убивал его, думая, что с его смертью этот кошмар закончиться, но колодец все равно поглощал его.

— Хотел бы я знать, — шмыгнул Игриш носом и громко чихнул. Детали кошмара все стремительнее уносились прочь, и он уже мало что мог припомнить, кроме ощущения гнетущего ужаса и давящей темноты колодца. Колодца, который с каждой ночью становился все глубже, и все сильнее утягивал его в свое нутро, полное боли и отчаяния. С каждым разом Игришу становилось все сложнее просыпаться по утрам, и возможно вскоре Каураю придется обливать его водой, чтобы вырвать из лап хваткого кошмара и возвращать в реальность, которая была ничуть не лучше.

— Интересно, что