Александра дышала с трудом. Словно нечаянно оступившись в полутемном помещении с наклонным полом, она нарочно потерлась о Джейн, чтобы ощутить теплоту другого живого пока тела. Все вокруг утверждало: спасения нет! Нет спасения, какие бы сильнодействующие и роскошные шоу ни устраивали религии, чтобы защитить нас от смерти. Не существует никакого чуда, мир тверд и ясен, как известняк у нее над головой.

Восстав из гробницы Мернептаха, туристы, ослепленные, как летучие мыши, жестоким солнцем, толпой направились к усыпальнице Рамзеса Шестого, одной из самых больших, а потом — к гробнице Тутанхамона, одной из самых маленьких, вход в которую был утерян на три тысячи лет, заваленный каменными обломками, образовавшимися при строительстве первой.

— Они трогательны, не правда ли, — обратился к ним с вопросом гид, — эти маленькие пустые камеры, посвященные мертвому царю-ребенку? Они кажутся слишком маленькими для царя. Считается, что строились они для его главного министра Аи, который унаследовал трон после него и, возможно, отравил его. Чтобы, как говорите вы, англичане, посыпать рану солью, Аи впоследствии использовал для себя гробницу в Западной долине, изначально предназначавшуюся для Тутанхамона и расположенную рядом с гробницей его деда Аменхотепа Третьего, который на самом деле, возможно, был его отцом. Так говорят, но для серьезных ученых это не более чем сплетни. Не вызывает сомнений, однако, то, что Тутанхамон был инструментом, если не зачинщиком, восстановления культа Амуна, дезавуируя таким образом революцию Аменхотепа Четвертого, который принял имя Эхнатон. Об Эхнатоне вы, без сомнения, достаточно наслушались от других гидов: религиозный радикал, возможно, безумец, который возжелал отменить культ Амуна и многобожие в пользу Атона — солнечного диска. Он перенес столицу Египта из Фив в город, который построил и назвал Эхнатоном. Тутанхамон унаследовал власть после его зятя Сменхкары и сам был его зятем, поскольку еще в детстве его женили на третьей дочери Эхнатона. Тутанхамон был грустным десятилетним мальчиком, когда взошел на престол, и девятнадцатилетним юношей, когда умер. Изначально он назывался Тутанхатоном — от имени солнечного диска. Но затем переменил свои убеждения — так правильно сказать по-английски? — и вернул жрецам Амуна, чье имя означает «сокрытый бог», их былую власть. Изменил ли он свои убеждения на самом деле? Кто знает… Египет мог принять монотеизм задолго до вторжения ислама. Вы, конечно же, все видели сокровища Тутанхамона, составляющие славу Каирского музея. Вы можете себе представить их в беспорядке напиханными в эти маленькие камеры? От этого становится грустно, не правда ли? Жрецы использовали юношу, чтобы вернуть Амуна, а потом спровадили в загробную жизнь, вероятно, отравили. В древности политика была не менее поучительной, чем теперешняя.

Этой репликой он заслужил вежливые, усталые озадаченные смешки. Если он имел в виду Мубарака, то играл с огнем. Если Буша и Шарона, то это была преднамеренная грубость. Так или иначе, пресытившиеся гробницами туристы хотели пить, и пора было возвращаться на корабль, в бар, за судани и араком со льдом, а на следующее утро вылетать в Каир, в Париж, во Франкфурт, Токио, Нью-Йорк. В аэропорту Кеннеди, этом старом обшарпанном порту в воздушном океане, Джейн и Александра, проведшие вместе, без перерыва на выходные, двенадцать дней, делившие друг с другом ванные комнаты и ночную темноту, выговорившиеся до предела, весьма надоевшие друг другу, если честно признаться, были готовы расстаться и отправиться восвояси: Александра в Форт-Уорт, Даллас, и далее в Альбукерк, Джейн — в Ла-Гуардиа, откуда шаттлом — до Бостона.

— Я получила большое удовольствие, — промурлыкала Джейн голосом, в котором особого удовольствия отнюдь не ощущалось. — Как замечательно было побыть с тобой, Великолепная.

— Я наслаждалась каждую минуту, — солгала Александра. — Нил, жара, корабль, пирамиды, гробницы… Эти настенные росписи — смуглые люди с прямыми волосами и миндалевидными глазами за своими повседневными занятиями: присевшие на корточки, за едой, что-то несущие, срезающие папирус. Или играющие на арфе — помнишь ту картину? Они любили жизнь. Кажется, анкх, так они ее называли?

— Да. Давай в ближайшее время еще куда-нибудь съездим.

— Насколько ближайшее? Я ведь — не ты. Мне нужно накопить денег и передохнуть.

— Год или два?

— По-моему, было бы чудесно, — Александра сделала робкую попытку прощупать почву, — если бы Сьюки могла поехать с нами. Мы с тобой обе склонны к депрессии. У одной настроение вверх, у другой — вниз. А Сьюки не такая. У нее характер ровный. Но она ведь еще замужем, — напомнила она себе самой.

Джейн странно — искоса, с недоверием — взглянула на нее своими блестящими, цвета черепашьего панциря глазами и спросила:

— Замужем? Так ли?

Она спрятала легкий намек на улыбку в левый уголок губ, и две ведьмы посреди дряхлого международного аэропорта, едва коснувшись губами друг друга, обнялись и расстались.

Сьюзан Митчелл, как она стала называться, выйдя замуж за веселого рыжеволосого Ленни Митчелла, была писательницей скромного ранга — провинциальная журналистика, любовные романы в бумажных обложках, — но тем не менее писательницей, к тому же она состояла в браке с успешным торговцем компьютерами, поэтому для нее стало второй натурой сидеть перед гудящим светящимся экраном и, тюкая по клавишам, запечатлевать мысли, проносившиеся у нее в голове. Александра развернула гладкие, отпечатанные на лазерном принтере странички и прочла:

Милая, милая Лекса!

Джейн, с которой мы довольно часто видимся после печального события, которое я опишу через минуту, наседает на меня, чтобы я тебе позвонила, но мы так давно с тобой не общались, что я робею. Близость, связывавшая нас всех в Иствике, в значительной мере обусловливалась тем, что мы постоянно жили там и каждый день могли случайно встретиться на Док-стрит, и ты могла спонтанно предложить «давай-ка заглянем в „Немо“ и выпьем по чашечке кофе», и наши дети учились в одной и той же местной школе, у одних и тех же учителей, на которых мы могли друг другу пожаловаться, и все мы страдали от одной и той же мерзкой погоды и одних и тех же унылых вечеринок, и в полдень слышали, даже не осознавая, что две другие тоже слышат ее, одну и ту же пожарную сирену, делившую день надвое, и испытывали одинаковое чувство уютной обособленности, поскольку Бостон и Нью-Йорк находились далеко по разные стороны горизонта, а Провиденс, хоть и располагался гораздо ближе, почему-то — может, из-за своего отталкивающе-религиозного названия — был местом, от которого хотелось держаться подальше.

Коннектикут оказался совсем другим. Города здесь расположены ближе друг к другу, хотя и не толпятся, наталкиваясь один на другой, как в северном Нью-Джерси — вот уж действительно отвратительно, — и имеют более «денежный» вид (как ни неприятно мне это писать — звучит снобистски) даже в тех районах, которые населены мелкими ремесленниками и нянями. Здесь нет восхитительных затерянных уголков, нетронутых заболоченных пустошей с забытыми утиными засидками и кем-то выброшенными гниющими полосатыми матрасами, — мест, каких полно в Род-Айленде, несмотря на его малость. Свалки, если говорить о свалках, потрясающе хорошо организованы для повторной переработки мусора: бумага в одном мусоросборнике, стекло в другом, цветное стекло в третьем, жестяные банки в четвертом, то есть подъезжай, грузи, а потом сваливай четко рассортированный мусор в нужное место. У них даже леса, которые они оставляют как естественно природные, выглядят прополотыми: упавшие деревья немедленно удаляют, подлесок вырубают, и все это имеет такой же вид, как английский прибрежный лес в фильмах о Робин Гуде, в котором даже мы, доверчивые дети, распознавали голливудскую декорацию. Городские центры здесь маленькие и непременно изобилуют старинными вывесками-выносками (обожаю это выражение, так же как «старики-обноски»), а детские площадки для игр и школьные спортивные ухожены до последней травинки. Чтобы увидеть пустырь, нужно ехать в Бриджпорт, чего никто не делает. Если помнишь, я родом из северной части штата Нью-Йорк, где все выглядит так, словно не принадлежит этому веку, — я, разумеется, имею в виду тот век, который усоп и минул к настоящему времени, старый добрый двадцатый. В нашей нью-йоркской провинции все выглядело как в девятнадцатом. Когда Пенни Митчелл привез меня сюда, я поверить не могла, что жизнь может быть такой закомплексованной, здесь все постоянно держали в уме город Нью-Йорк, даже Стэмфорд, когда он еще был бедным родственником Гринвич-Виллиджа; так продолжалось, пока все компании, спасаясь от городских налогов, не пооткрывали здесь свои филиалы и не понастроили хрустальных небоскребов из голубого стекла, почти таких же уродливых, как в Хартфорде. Наш участок, ближе всего примыкающий к шоссе Мерритт, пока не слишком затронут; это «наш», то есть принадлежащий Пенни и мне, — оговорка, и здесь мне нужно перевести дух. Я начинаю хлюпать носом, и в горле першит, когда я думаю о нем. Но что касается всех этих пригородов, должна сказать: когда имеешь под боком такой большой город — Большой Город, если говорить о Соединенных Штатах, — это заставляет тебя постоянно ходить на цыпочках и в то же время деморализует, потому что мы живем не совсем в нем, но мы обитаем в его ауре, так сказать. Рестораны, магазины и салоны красоты недотягивают до манхэттенских стандартов, но тужатся, и даже все те, кто не ездит из пригорода на работу и обратно, местные торговцы и иже с ними, имеют нечто нью-йоркское в характере: ведут себя вызывающе, неуступчиво, любят прихвастнуть и так далее — наверное, как англичане, когда они имели империю, а потом случился лондонский блиц[14]. Но люди здесь не знают друг друга так, как знали друг друга иствикцы; они приезжают и уезжают, переселяются в более престижные районы города, и все в душе страшно одержимы духом соперничества, все меряют друг друга по нью-йоркским меркам. Я быстро усвоила урок: здесь мне не приходилось рассчитывать на успех с писаниями, которыми я зарабатывала на жизнь в любом другом месте. Мой агент живет рядом, в Южном Норуолке, и без него я бы до сих пор вела колонку сплетен в газетенке какого-нибудь захолустного городка, хотя, надо признать, все эти маленькие провинциальные газетки умирают под напором блогов и и-мейлов, да и маленьких городков странным образом больше не осталось — только огромные торговые моллы, вытянувшиеся вдоль шоссе магазины с парковками и дома, в которых живет обслуживающий персонал; и даже сплетен, как во времена, когда все были более ограничены в сексуальном поведении, больше не существует. Я думаю, ограничение было ключом к своего рода энергии, которая питала людей раньше; нас не сжигало изнутри так, как сжигает теперь двадцатилетних со всеми их шараханьями. Наверное, все это звучит ханжески, но ты-то знаешь, что я не ханжа.