Честно говоря, не думал, что снова сяду за дневник, но некоторые события, которые произошли сегодня, не позволяют мне предать их забвению. Случилось то, что не могло мне и присниться в страшном сне.

Естественно, известие о ночном бое к утру разнеслось по всем близлежащим станицам и деревням. Народ повалил ко мне, желая своими глазами увидеть, что же произошло. Не убранные еще трупы производили на всех тяжелое впечатление. Я отдал распоряжение, чтобы всех похоронили бы по-христиански. Я попросил прийти ко мне местного гробовщика, вернее, человека, который, когда появлялась печальная необходимость, выполнял эти обязанности. Деньги у меня были, я отдал ему почти их все и попросил сделать для погибших гробы.

К вечеру поток любопытствующих иссяк, и я наконец мог спокойно заняться тем делом, ради которого я тут задержался: паковать картины и скульптуры. И в этот момент пришел еще один нежданный гость.

Мой вестовой вошел ко мне в галерею. Вид у него был не то смущенный, не то растерянный.

«Ваше сиятельство, к вам пожаловали».

«Скажи, что я очень занят». Пусть приходят завтра».

«Это его высокоблагородие, барон фон Мекк».

Я вошел в комнату, где он находился. Последний раз с ним мы виделись 15 лет назад. Это был тот памятный день, когда мы стояли друг против друга, и каждый целился в другого из пистолета. Если бы тогда вместо бессмысленной дуэли, он бы поступил как истинно цивилизованный человек, и дал бы свободу своей жене — Наташе моя жизнь могла бы сложиться иначе. Я люблю Ирину всей душой, но то, что я испытывал по отношению к Ней, я больше не испытывал ни к одной женщине. И освободи он тогда бы жену от удушающих ее моральных обязательств, она бы тихо, подобно сгоревшей свече, не угасла бы через два года.

Мы молча смотрели друг на друга. Он выглядел совсем неплохо, почти как в лучшие свои годы. Одет он был в хорошо сшитый гражданский костюм, хотя мне было известно, что он, как и я, находится в армии.

«Позвольте поприветствовать вас, князь, в родных пенатах, — первым нарушил он молчание. — Узнал, что произошло ночью, и примчался осведомиться: не нужна ли какая-нибудь помощь?»

«Здравствуйте, Карл Оттович, не предполагал, что вы находитесь в своем имении».

«Докладываю: я живу в своем имении уже полгода. Я демобилизовался из армии по ранению». — Не спрашивая согласия, он сел в кресло, положил одну затянутую в кожаный сапог ногу на другую. Достал портсигар и закурил папиросу.

Мне невольно пришлось занять туже позицию напротив непрошеного гостя.

«Честно говоря, дорогой Александр Сергеевич, моя рана — всего лишь повод покончить с этой бессмысленной затеей. Когда я понял, что мы проиграли эту партию в кровавом бридже, я решил покинуть карточный стол и больше за него никогда не садиться. И если не ошибаюсь, к такому же выводу пришли и вы».

Мне не хотелось, чтобы наши мнения хоть в чем-то совпадали, но я не желал и кривить душой. Увы, я пришел к тем же заключениям.

«Вижу, вы согласны со мной. Хотя вы не хотите признаться в этом. Вам неприятно, что мы в чем-то можем иметь схожее суждение».

«Не стану кривить душой, это в самом деле так. Честно говоря, я не очень скучал по вашей персоне все то долгое время, что мы не виделись».

Он вдруг засмеялся.

«Вот не предполагал, что вы столь злопамятны. Мы стоим на пороге вселенской катастрофы, пройдет всего несколько дней и нам придется давать отсюда деру. И все, что нас окружает, превратиться в пепелище. Как во времена хана Батыя. А вас все еще не отпускает одна старая обида. Вам не кажется, это факт удивительным.»

«Есть вещи, которые не могут изгладиться из памяти ни при каких обстоятельствах. Даже при близкой вселенской катастрофе».

Он удивленно посмотрел на меня.

«Разве? А я-то грешным делом думал, что за столько лет вы стали хотя бы немного другим. Вам не кажется, что сама история опустила занавес на наше с вами прошлое, и тем самым как бы стерло его из наших биографий. Как оказалось, все, что было раньше, превратилось в сплошной хлам. Целые века истории оказались выброшенными на свалку. Не кажется ли вам, что в этой ситуации есть лишь одна тема, достойная обсуждения: как нам выбраться из этой мышеловки».

Я отрицательно покачал головой.

«Как бы тесно провидение не сводила наши судьбы, она никогда не соединит наши пути. Выбираться, как вы говорите, из мышеловки мы будем по отдельности.

«Очень жаль, князь. Я надеялся, что общая беда поможет нам найти общий язык и сотрет прежние обиды».

«Что вы намерены делать, Карл Оттович?» — спросил я.

«Как что, — он удивленно посмотрел на меня, — разве я только что не сказал? Бежать, как бегут крысы с тонущего корабля. Почти триста лет назад мои предки прибыли в эту страну искать счастья и состояния. Сейчас я убегаю из этой страны, так как всего этого лишился.

«Для вас эта страна никогда не была по-настоящему родной».

«Бросьте, отечество там, где тебе хорошо. Триста лет нашему роду было хорошо здесь, и мы честно служили этой стране. У нас фон Мекков заслуг по отношению к ней ничуть не меньше, чем у князей Лобановых-Тверских. Но теперь предстоит найти место, где будет хорошо следующие триста лет». — Он засмеялся.

«Это психология потенциального предателя».

Он снова достал папиросу из своего золотого портсигара, украшенного фамильным гербом баронов фон Мекк, и закурил.

«Предали не мы, предали нас. Русскому народу не нужна цивилизация, он хочет освободиться от всех уз, которые она налагает на человека. Ему нужна неограниченная свобода. Но свобода без знаний, без культуры, без способности к самоограничению самоубийственна, как слишком жирная пища. В такой стране оставаться нет смысла. Вы ведь на самом деле думаете, князь, так же. Только не хотите в этом признаться. Еще бы, вы же патриот, ваш род исконно русский, разве вы можете так говорить о своем народе».

«Это не первая смута на Руси, она закончится и жизнь, подобно реке после ежегодного весеннего половодья, вернется в прежнее русло».

«Вы вольны, сколько хотите себя утешать самообманами. Но ни в какое прежнее русло жизнь уже не вернется. Тогда побеждали мы, а сейчас — они. Единственное наше спасение — в бегстве. И мне кажется, что, несмотря на все ваши пышные декларации, вы намерены сделать то же самое.

Он самодовольно улыбался, мне же хотелось ударить его по лицу.