– Девочка, ты боишься, что я вас оставлю? – За чашкой ароматного чая разговор о главном выглядел по-светски непринужденно, но это лишь добавляло тревоги.

– Боюсь. – Отпираться не было смысла, Анатолий Маркович видит ее насквозь. – Боюсь, что в одиночку я просто не потяну.

– Тебе не придется ничего тянуть в одиночку. – Отчим отставил чашку с недопитым чаем, посмотрел на Лию внимательно и одновременно испытывающе и продолжил: – Девочка, давай договоримся: я не снимаю с себя никаких обязательств в отношении твоей матери, но получаю некоторую личную свободу. Ты понимаешь, о чем я?

Она понимала. Отчим предлагал ей сделку. По большому счету, ничего постыдного в условиях этой сделки не было, но на душе стало как-то муторно.

– Лия, ты уже взрослый человек и должна знать, что сейчас мама находится в таком состоянии, что не сможет дать правильную оценку ни твоему самопожертвованию, ни моему… предательству.

Лия хотела сказать, что ни о каком предательстве речь не идет, но отчим, нетерпеливо махнув рукой, заговорил снова:

– Позволь мне взять бремя ответственности на себя. Я не прошу многого, только чуточку понимания. Твоя мама в клинике уже больше года, и нет никакой надежды на то, что ей станет лучше. Она сейчас в гораздо большей степени нуждается в качественном уходе, чем в общении с родными. Было бы разумно, если бы ты взяла на себя заботы о духовном, а я о материальном.

Вот такой у них получился разговор с Анатолием Марковичем примерно год назад. С тех пор практически ничего не изменилось. Если у отчима и имелась какая-то личная жизнь, то на всеобщее обозрение он ее не выставлял и надлежащее лечение и уход за мамой обеспечивал, как и обещал.

А маме было все равно: и на единственную дочь, и на супруга она смотрела с одинаковым равнодушием. В ее глазах, некогда ярких, как васильки, а сейчас тусклых, точно затянутых бельмами, лишь изредка отражалось одно-единственное чувство – беспредельный, физически ощутимый ужас. Когда это происходило, не помогали ни уговоры, ни лекарства. Только смирительная рубашка и комната с белыми мягкими стенами. Через день-два приступ проходил, и мама возвращалась в свою палату, к окну, украшенному затейливой, совсем не тюремной решеткой.

Нет, маму о медальоне расспрашивать нельзя ни в коем случае, именно из-за этой комнаты с мягкими стенами.

Разбираться с проблемой придется самой…

* * *

– …Я поменяла чашки…

Каждое слово отдавалось в черепной коробке набатным боем.

– …поменяла чашки…

– …ненавижу…

Черт, да когда же все закончится?! Что же это за сон такой?!

– …Сейчас проснется. Видишь, как морду перекосило… – Голос противный, скрипучий, от него гул в голове делается еще громче.

– …Ему что, очень больно? – Другой голос, знакомый, но не менее противный. Были б силы, врезал бы этим гадам. Нет от них покоя.

– …Не переживай, Зубарь. Максимум, что ему угрожает, – головная боль, как от похмелья.

– …А чего стонет тогда?

– …Хрен его знает! Ты радуйся, что твой дружок вообще жив остался. Я ж ему говорил, чтобы все колюще-режущее убрал. Не послушался…

Зубарь…

Колюще-режущее…

Девчонка!

Ох, не сон все это. И башка болит не просто так, а как раз по делу, от двух таблеток снотворного. Что ж за снотворное такое убойное?! С ног сшибло всего за пару минут…

– Что-то долго он не просыпается. – Это Зубарь. Переживает.

– А ты его поцелуй. Глядишь, дело быстрее пойдет. – Подленький смешок, похоже, и Франкенштейн сюда заявился.

– Я тебя сейчас сам поцелую. – Монгол открыл глаза и тут же зажмурился от яркого электрического света. Почему-то торшер горит? Непонятно. Утро ж на дворе.

– Тише-тише, болезный. – На лоб легла холодная жабья лапа. – Тебе резких движений делать нельзя, ты ж у нас раненый.

Кто раненый?! Он раненый?! От вспыхнувших в мозгу воспоминаний. Монгола прошиб пот. Девчонка подменила чашки, он отключился, а что было во время отключки?

– Отвали! – Он мотнул головой, стряхивая жабью лапу, и снова открыл глаза.

В поле зрения сразу же попала наглая морда Франкенштейна. Вот, значит, чья лапа. За его плечом маячил Зубарев. В противовес бодрому Франкенштейну товарищ выглядел изрядно помятым, смотрел жалостливо.

– Живой? – Зубарь робко улыбнулся.

– А не должен? – Монгол со стоном сел, ощупал голову. Голова, кажись, на месте, только болит, зараза.

– Так ты ж наедине с маньячкой оставался. – Зубарь подошел ближе. – Мало ли что она могла с тобой сотворить.

Значит, все-таки что-то сотворила…

– Не парься, Монгол. – Франкенштейн ласково, но решительно пресек его попытку сбросить с непослушного, словно чужого тела плед. – Ничего страшного с тобой не произошло. Морда только в кровь расцарапана, а в остальном все в порядке. Могло быть и хуже.

Могло быть и хуже! Вдруг у этой ненормальной бешенство или, того хуже, СПИД?! А она ему морду расцарапала, кошка драная… А сумасшествие, случаем, через кровь не передается?

– Нашли ее… – Монгол поморщился и все ж таки смахнул плед на пол, – дуру психованную.

– Нет. – Зубарь, отпихнув плед ногой, присел на краешек тахты. – Группа быстрого реагирования прибыла – а в квартире никого. Ну, то есть маньячки нет, а ты на кухне под столом валяешься. Еще счастье, что жив остался.

– Монгол, я ж сказал девице снотворного подсыпать, – встрял в разговор Франкенштейн, – что ж ты сам-то наклюкался?! За компанию?

– За компанию, – Монгол спустил ноги на пол, пошевелил пальцами. – Эта гадина чашки подменила.

– А как же она поняла про снотворное? – Франкенштейн удивленно выпучил глаза. – Ты что, как истинный джентльмен, предупредил даму о своих коварных планах?

– Ты меня за идиота принимаешь? Я сделал так, как ты велел.

– Значит, орал на всю хату, когда со мной по телефону трепался.

– Не орал, вполголоса говорил. Она как-то сама догадалась. Наплела мне с три короба про врача-маньяка, заставила в прихожую сгонять за вещдоком. Вот, наверное, когда я из кухни вышел, она чашки и заменила, стервозина.

– А за каким вещдоком ты ходил, позволь полюбопытствовать? – оживился Франкенштейн.

– Да, ерунда! – Небрежный кивок не прошел даром для измученного организма, в голове зашумело, а худая рожа Франкенштейна стала вдруг расплываться и терять четкость.

– Водичка. Выпей, Монголушка. – Зубарь – вот кто настоящий друг! – сунул ему под нос запотевший стакан, осторожно погладил по гудящей голове.

Водичка помогла, головную боль не изничтожила, но сушь во рту убрала, говорить стало легче.