— Он продает рецепт Лелюхину, который уже устроил фабрику, и кому-то из аптекарей. Это как раз понятно! Непонятно, как их теперь, когда бальзам прославился, помирить, чтобы кончились эти вечные жалобы в Сенат!

— Вам совсем не жаль бедного Абрама Кунце? — спросил шулер. — А я представляю, как он идет пешком, через Курляндию, через Польшу — домой. Он идет домой, одетый в рванье, несет зашитые в пояс деньги, и тихо радуется. Не будет больше углов в чужих жилищах, жена простит его, потом простят дети, приведут к нему внуков, и он будет сидеть жарким летним днем во дворе, кормить кур, беседовать с таким же старым соседом о несуразности нынешних времен, покрикивать на внуков, чтобы не дрались и не шумели. Мне очень хочется, чтобы он дошел до дома, герр Крылов…

— Мне не жаль его, — тихо ответил Маликульмульк. — Не знаю, как это объяснить, но жалости нет, хотя… не знаю…

— Нехорошо один рецепт продавать двум покупателям. А ты что скажешь, любовь моя? — спросил шулер свою невесту.

— Мне его жаль, — ответила фрау Векслер. — Его ведь все обманывали. У него брали товар за гроши и клялись, что больше дать не могут. А он же не у себя дома. Если он не продаст — ему нечего будет есть. И он отдавал товар себе в убыток. Мне жаль его, Леонард. И Лелюхин его обманывал — продавал бальзам по всей Риге, отправлял в Курляндию, в Дерпт, а что платил бедному Кунце? Наверно, уговорился, что это будет процент с прибыли. Но как проверить прибыль? Купец же никого не подпустит к своим бумагам. Купец скажет: прости, мой милый, в этом месяце прибыли нет, со мной не рассчитались еще за прошлый месяц. Как проверить? Это невозможно, герр Крылов! Я бы недолго терпела и сделала то же самое, что Кунце, — продала рецепт всем, кто согласен платить! И убралась бы прочь поскорее! И моя совесть была бы чиста!

— Любовь моя, — ласково сказал фон Димшиц и поцеловал невесте руку. — Это так по-женски… Видите, герр Крылов, мы представили себе, что произошло в Риге примерно тридцать лет назад. Даже больше… Скажите его сиятельству, что разобраться в этом споре невозможно.

— А я полагаю, что возможно. Иначе зачем бы убивать старого Илиша, который многое помнил о том времени? — спросил Маликульмульк. — Кто-то знал, что князь Голицын хочет разобраться в склоках вокруг бальзама, и боялся, что Илиш расскажет лишнее. Значит, есть доводы в пользу Лелюхина или аптекарей, просто нам они неизвестны!

— А что, если Илиш был последним хранителем этих доводов?

Маликульмульк насупился.

История и впрямь выглядела безнадежной. Герр Струве ведь не назвал больше ни одного имени — только Илиша.

— Герр Крылов, не надо огорчаться, — сказала фрау Векслер. — Жизнь проще и приятнее, чем кажется в молодости. Если Господь вам чего-то не дает, подумайте — может, это вам и не нужно? Если Господь не дает распутать эту загадочную историю с бальзамом — так, может, и незачем? Вы потратите время, деньги, душевные силы — и у вас не останется их для того, чтобы принести радость себе и своим близким. Аптекари и Лелюхин все равно не помирятся. Даже если вы узнаете правду — имейте в виду, им эта правда совершенно не нужна.

— Почему, мое сердечко? — спросил шулер.

— Потому… это же торговля, милый, и у нее свои законы. Правда в том, что рецепт куплен и кем-то из аптекарей, и покойным Лелюхиным. Если герр Крылов это докажет, они будут писать в Сенат о том, что соперник исказил драгоценный рецепт и не имеет права производить свое пойло. Разве нет?

Маликульмульк невольно улыбнулся — пожалуй, так и нужно объяснить Голицыну, чтобы понял: эта склока — бесконечна. И не тратить время… а на что ж его тогда тратить?..

Он ехал домой и думал, что в словах фрау Векслер есть какая-то правда. Она немолода, ей больше тридцати, она была замужем, похоронила мужа… судя по тому, что детей у нее нет, они умерли в младенчестве… видимо, она знает, что такое смирение перед волей Божьей. Смириться — а не сидеть в углу, надувшись, не прятаться в берлогу, не укладывать душу в постельку на долгий зимний сон; смириться и делать что-то несложное, совмещая приятное с полезным… как это по-немецки!..

По-немецки, а совершенно не по-русски. Вот в чем беда. Хотя воля Божья — она для всех.

Вот никак не начнется пьеска «Пирог». Пока Тараторка и Демьян в голове беседуют — все прекрасно, начинаешь переносить на бумагу — карандашные каракули жалки и беззвучны. Никак не прорвется на волю та речь, что широким и живым потоком неслась в «Подщипе». Как же было весело писать шутотрагедию! С каким азартом играл главного комического злодея — принца Трумфа! Роль была — как водопад Ниагара, летела, искрилась, грохотала! А Господь решил, что хватит рабу Ивану развлекаться, отнял эти потоки… и что — смирение? Что — смирение?.. Чему оно учит, к чему готовит? Учит не гоняться за славой? Какая уж там слава — повеселил их сиятельства со всей честной компанией, и будет с тебя! Как разгадать Божий замысел о себе?

Фрау Векслер, желая успокоить, разбередила душу. Маликульмульк вошел в свою комнатку и увидел на столе тарелку, покрытую салфеткой. Хозяйка пекла пироги с капустой, принесла самые удачные, ровненькие, с румяными блестящими боками. Это она хорошо придумала…

Маликульмульк раздевался быстро и сердито, оборвал две пуговицы. Жаркая комнатка — вот идеальная берлога! Здесь не нужно ничего лишнего. Все, все — на пол! И — пирог в зубы! Челюсти заняты, язык занят, нажеванная каша соскальзывает в желудок, брюхо опять наполняется тяжестью, брюху хорошо! Можно пройтись босиком, можно встать у окна, глядеть поверх занавесок на пустую улицу, можно увидеть начало эспланады, также пустое. Мир бел и ровен, мир пуст. И обретается в полной гармонии с головой сочинителя. Что за дивное время для тех, кто утратил свой дар, — зима!

Но голова не может долго пребывать пустой. В голове заводятся, как таракашки, мысли — откуда-то приходят по щелям, располагаются, и не прогонишь — мысли-то дельные. Нужно с утра послать человека на Клюверсхольм к Егорию Лелюхину — может, что-то стало известно про Анну?

Вот тоже особа, неспособная смириться! Сестра по духу!..

Нужно также утром надеть чистую рубашку. Иначе ее сиятельство наверняка устроит нагоняй — велела бы принести одну из старых, но выстиранных и отутюженных рубашек князя, но они не сойдутся на груди и на брюхе — не сойдутся по меньшей мере на пол-аршина. Нужно также с самого утра зайти в девичью — на сюртуке опять пятно. А после обеда у священника, после посещения школы — заехать сперва к Дивову, уговориться окончательно. Придется записать…

Маликульмульк завертелся в потемках — где-то на столе был карандаш, где-то лежала стопка бумаги, все куда-то пропало. Брюхо подало голос.

— Какой дурак заедает горячий шоколад капустными пирогами? — спросило брюхо.

— Цыц! — ответил Косолапый Жанно.

Потом он повалился на кровать и сказал себе, что это и есть блаженство — единение чересчур разумного человека с матушкой-натурой, а прочее — от лукавого.

И заснул.