– Константин ничего не боялся! – Канн был исполнен самоуверенности, однако сейчас его голос прозвучал не очень убедительно.

Не обращая ни малейшего внимания на только что произнесенные офицером слова, Петриня начала читать стихи, написанные в нижней части карты:

Константинова тайна, святая тайна камень под моим языком нож в моем сердце мрак, истекающий из утробы оттуда, куда вонзился меч

Константинова тайн

Константинова смута глаза великого солнца и молчание Агнца Божьего

Константинова тайна

Константинов грех предчувствие, вросшее в тело страх, зубами дробящийся

Петриня Раевски прекратила читать и мелко вздрагивающей рукой осторожно отложила карту в сторону.

– Что это было? – спросил Марко Шмидт.

– Дальше неразборчиво.

– Ну и что? Это всего лишь стихи. Мы даже не знаем, кто их написал.

– Это не просто песня, господин…

Петриня встала и направилась к комоду. Из одного ящичка она извлекла кулон, привязанный к длинной шелковой нитке. Вернувшись к столу, она замерла над картой. Канн завороженно смотрел, как под печальный напев на незнакомом ему языке подвешенный на нитке кулон начал кружиться над картой. Прошло некоторое время, и кулон неподвижно завис.

Канн уставился в карту:

– Вы были правы, Шмидт. Он там.

– Я же говорил…

Эсэсовец взял со стола бумагу, сложил ее и спрятал в карман.

– Ты понимаешь, на что указала нам? – спросил он Петриню.

– Нет.

– Я верю тебе. И потому не убью.

– Я… Вероятно, что вам надо найти вторую часть этой… бумажки. Я думаю, это очень важно.

– Никого не интересует, что ты думаешь, – сухо ответил Канн.

Шмидт с эсэсовцем направились к выходу, но голос Петрини остановил их в дверях:

– Первое, что вы почуяли сегодня утром, была ваша собственная кровь. Когда вы порезали левую щеку. Бритва притупилась, и вы нажали сильнее, чем следовало. А эта складка на вашей форме… Солдат, которого вам выделили в ординарцы, ленив и неловок. Вы ударили его в челюсть так сильно, что у него выпали три зуба. Поэтому вы все время потираете левую руку.

– Откуда ты… – пробормотал Канн, все еще стоя спиной к старухе.

– Где-то в песке вы закопали вещь, которую считаете исключительно ценной, – продолжила Петриня ровным голосом без тени эмоций.

Канн опустил руку на кобуру.

– Вы планируете вернуться и выкопать ее после войны. Но вы ошибаетесь, майор Канн…

Привычным движением эсэсовец вынул из висевшей на поясе кобуры свой длинноствольный пистолет девятого калибра.

– Вы не вернетесь. Потому что и вас… Как ту самую вещь…

Канн передернул затвор.

– …закопают!

Свинцовая тишина повисла в комнате. Канн все еще стоял спиной к Петрине. Шмидт смотрел ему в лицо, но не решался вымолвить ни слова.

– Ты ничего не знаешь обо мне, женщина… – процедил сквозь зубы Канн таким тоном, что Шмидт невольно поежился.

Комната была пропитана запахом ладана и яблок, за окном, два выбитых стекла которого были заделаны тряпками, стояла летняя жара. Лампадка перед иконой святого Луки медленно догорала.

Канн вернул пистолет в кобуру, решительным шагом вышел из дома и направился к калитке. Шмидт, ковыляя, поспешил за ним.

Петриня Раевски глубоко вдохнула теплый летний воздух. Потом не спеша подошла к иконе святого Луки на стене, и с облегчением перекрестилась.

Она стояла смирно, не шевелясь, как на службе, и ей казалось, что иконописное лицо улыбнулось ей.

В железнодорожном депо, в канцелярии начальника поставок тыла 727-й пехотной дивизии, было весьма оживленно. Капитан Эккарт не скрывал удовольствия от того, что его старый боевой товарищ Герман Рихтер нанес ему неофициальный визит, который, под прикрытием служебного расследования, превратился в пирушку, приправленную приятельскими разговорами, хорошей едой и обильной выпивкой.

За столом угощались курятиной, консервированной говядиной, овощами и молодым домашним сыром. Рихтер принес банку греческих маслин, которые жевал с наслаждением, попивая домашнюю препеченицу. Когда около полуночи появился фельдкомендант фон Фенн, Эккарт и Рихтер были уже тепленькими.

Эккарт, высокий черноволосый уроженец Вены, на грубом лице которого выделялись два шрама – на подбородке и скуле, поднялся, чтобы дружески приветствовать фон Фенна, с которым он был знаком еще по военной академии. Поздоровавшись, он с любопытством указал пальцем на длинный предмет, замотанный в непромокаемую ткань, который фельдкомендант принес с собой:

– Что это здесь у тебя, Отто? Неужели какое-нибудь местное изысканное лакомство? Или несколько бутылок французского вина?

Отто фон Фенн усмехнулся и, размотав ткань, вытащил старый охотничий карабин своего отца.

– О, Царь Небесный! – воодушевился Эккарт, поглаживая длинный ствол. – Какая красота!

Фон Фенн сбросил форменный плащ и повесил его на крючок, после чего уселся за стол, предварительно положив рядом карабин. Рихтер налил ему ракии:

– Домашняя препеченица[35]. Настоящий нектар! Правда, крепковата, но мы к ней уже привыкли, не так ли?

– Господа офицеры! – торжественно произнес фон Фенн. – Я пью за ваше здоровье и за скорейшее окончание этой ужасной войны. Прозит!

– Прозит! – хором отозвались офицеры и залпом осушили рюмки.

Эккарт потянулся за карабином. Он рассматривал оружие с нескрываемым восторгом.

– Думаешь сегодня ночью подстрелить из этого хоть что-нибудь?

– Попробую.

– Это тебе не охота на кабанов в Чернолесье. Видишь ли, на Балканах водится дикое зверье несколько иного рода…

– Ну, как бы там ни было, пуля его все равно достанет.

– Это точно. Но… если бы это животное удовлетворилось тухлой кониной, то не стало бы нападать на наших солдат!

– Оно нападает не только на солдат, но и на всех других. Мы просто не обращаем внимания на убийства гражданских жителей. А когда их растерзанные тела находят на городской окраине, никого не интересует, что за зверь ими полакомился – волк, коммунист или четник. Да и обыватели предпочитают не заявлять о подобных инцидентах.

– Почему?

– Боятся зверя.

Эккарт, пытаясь проникнуть в суть столь двусмысленного ответа, пожал плечами и тут же вспомнил, что его рюмка пуста.