был я. До того было страшно отстать от строя. Твой приятель этот… который все требует, чтобы я покаялся… Так это все равно как папуасы бы каялись, что ели человечину. А как иначе? Все едят, и я ем. В блокаду, кстати, и я бы, может, до этого докатился, но на аэродроме было все же посытее. Я иногда жене с сынишкой что-нибудь даже прихватывал. За ночь проходил километров сорок-пятьдесят. Я женился перед войной, был на седьмом небе, что из комсомола не вычистили. А она нашего ребенка крестила. И я ей этого никак простить не мог. Даже невинного младенца невзлюбил. А когда в блокаду он умер, а она за ним следом… Это больше всего меня и терзало — какая же я сволочь! А утешало одно: вдруг из-за этого крещения ей было не так страшно умирать? Я ведь потом не раз еще любил… А теперь вспоминаю только ее. Когда вижу старую фотографию, сразу прикидываю: она еще могла это видеть или уже нет?

Я не смел дохнуть, да он и разговаривал как будто с самим собой. Мы стояли на людной Малой Конюшенной, но я видел только его белое-белое, старое-старое склоненное книзу лицо.

И вдруг он поднял на меня выцветшие глаза из-под реденькой-реденькой и белой-белой, но все еще непокорной пряди.

— Вы вот думаете, что вы умнее нас. Что ненавидите друг друга из-за каких-то важных вопросов. А им по сравнению с жизнью и смертью цена… — Он пропустил какое-то солдатское словцо. — А это все такое же детство — крестить младенца или не крестить? Да кому с чем не так страшно жить, пусть тот в то и верит! На Алтае слышал поговорку: век живи, век учись, и дураком сдохнешь. Вот это и есть весь наш выбор. Быть добрыми дураками или злыми дураками.

О, пора к Феликсу в Публичку, он ведь и правда ждать не станет. Похоже, он твердо решил оставаться злым дураком. Написал какую-то правду про наш Дом на канале… Да какую правду про кого можно знать, если не умеешь видеть мир его глазами?!

Включил телик, чтобы узнать температуру на улице, — опять какие-то южные массы к нам вторглись. Реклама, поучающий женский голос: «Рекомендации для взрослых педиков». И список рекомендаций. Видимо, я ослышался. И тут же воркующий голосок: «Я сама выбираю, за какую категорию товаров получать повышенный флешбэк».

Переключил. Стоит простецкая стендаперша, если я правильно называю, косит под свойскую бабу: «Девочки, вам еще не надоело имитировать оргазм?» «Чем кобель лучше мужика? Он тоже ссыт на стенку, но хотя бы при этом не пердит». «Мужики замечают пыль, только когда на ней можно написать слово „жопа“». «Я начала встречаться с одним мужиком, так он меня спрашивает: „У тебя что, нет аллергии на минет?“ И я подумала: какие умные бывают жены!» «А на днях меня в метро узнал мой третий муж. Смотрю, говорит, знакомая жопа».

Зал лежал вповалку. Вагинальная поэзия триумфально шествовала по миру.

Температуру так и не узнал, но ясно, что к вечеру прохладнее не стало. Пока прошагал под кряжистой аркадой Гостиного Двора, уже взмок.

С нежностью поднял глаза на круглый угол Публички — сколько счастливых часов там было просижено в зальчике редкой книги! Мережковский, Розанов — я не просто набирался ума, я приобщался к убитой прежней России, восстанавливал связь с нею хотя бы в самом себе.

А вот Феликс хочет при помощи старой России убить новую. Как он тогда выразился перед отъездом? «Мне нет места в этой стране». Это было последнее, что я от него услышал. Правда, и повод был серьезнейший. В универсаме на кассе у него попросили показать содержимое портфеля. Он ответил: «У вас есть санкция прокурора?» — «У нас инструкция». — «Она неконституционна». В итоге его задержали, отвели в директорский кабинет, он звонил оттуда в прокуратуру, в ООН и своего добился — в одиннадцать вечера он был отпущен на свободу с неосмотренным пустым портфелем.

Вот и в свободном мире лизоблюдствовать не стал, стал к станку. Наверняка и здесь не носит маску.

Однако я ошибся — укатали-таки сивку: Феликс появился с голубенькой масочкой на подбородке. Но, миновав дежурную, он ее сорвал, обнажив седеющую донкихотскую бородку. На теннисиста он был теперь совсем не похож, а на кого же, на кого похож? Да на стареющего чудака из бывших, вот на кого. Гвардейский пробор сменила «вдохновенная» седоватая растрепанность. От его румянца маменькиного сынка тоже не осталось и следа. Правда, и до промытой белизны Алтайского было еще далеко.

Руки он мне не протянул, видимо, я теперь относился к нерукопожатным. Ну и слава богу, не нужно притворяться. Но разница в росте все равно вынуждала меня смотреть на него снизу вверх.

— С приездом в наш Мухосранск.

Он не снизошел до ответа. Сунув маску в карман, он протянул номерок гардеробной бабусе в черном наморднике. Портфель она приволокла, шкандыбая, видимо, тот самый — из потертой коричневой кожи, намекающей на аристократическое прошлое. Мы отошли к зеркалу, и, поставив портфель на подзеркальник, Феликс извлек квадратный том сизо-бетонного цвета. В центре бетонной стены было прорублено квадратное алое окно, рассеченное черной решеткой. Решетка, не мешая их прочесть, рассекала еще и черные буквы:

— А кто это издал?

— Есть еще честные издательства.

Без всяких учтивых ужимок Феликс протянул книгу мне.

— Так напишите что-нибудь, я потом продам в Пушкинский дом!

Без проблеска улыбки он изобразил какой-то извив, похожий на сперматозоид, и, не прощаясь, понес портфель обратно к гардеробщице.

— Феликс, еще минуточку, — окликнул я его.

— Ну? — Он приостановился.

— Ты же всех нас здесь презираешь — зачем тебе нужно, чтобы мы тебя читали?

Он отчеканил, ни на мгновение не задумавшись:

— К сожалению, вы самое большое, что у меня есть. Когда вы превращаетесь в лилипутов, поневоле становлюсь лилипутом и я. Ты же видишь, что творится с литературными премиями?

— А что с ними творится?

— Ни у кого нет величия замысла, даже замаха. Впрочем, что с вами толковать! Всего хорошего. Привет Мухосранску.

Он протянул портфель гардеробщице.

— Сразу надо все брать, а не ходить по три раза, — проворчала та.

— Позвольте мне самому знать, сколько раз и куда мне ходить.

— Да, вот вам «позвольте», а у меня колени болят!

Бабка уже поняла, что не с тем связалась, и шла на попятный, но не на такого нарвалась.

— Если вы больны, увольняйтесь, вас здесь силой никто не держит.

— Феликс, вы великий человек, с кем