раз. Кашу делали совсем жидкой, жиже нормального супа, и в нее для густоты подбалтывали картофельную муку, крахмал, найденный нами вместе с „отработанной“ манной крупой, которой когда-то чистили беленькие кроличьи шубки детей. Крупа эта была серая от грязи, полная шерсти, но мы и ей были чрезвычайно рады. Дети сами накрывали на стол и молча усаживались. Сидели смирно и следили за тем, как готовится еда. Ни разу они не заплакали, ни разу не попросили еще: ведь все делилось поровну».

Женский голос: «А моя дочка прямо тронулась на справедливости: сидит и считает в супе каждую крупинку — одну мне, одну ей. Суп остывает, я уже плачу, мне с улицы горяченького хочется, а она все считает: тебе — мне, тебе — мне… Все должно быть поровну!»

Детский голос: ‹‹Двадцать четвертого марта одна тысяча девятьсот сорок второго года. В десять часов утра умер дядя Саша. Через два дня умер сын дяди Коли Игорь. Ему было семь лет. Теперь мы еще больше беспокоимся за маму. Мы ничего не желаем, только бы спасти ее жизнь. Она очень слаба, все время лежит, говорит вяло. Во что бы то ни стало мы решили спасти маму. Лиля у знакомой девушки покупает булку для мамы. Мы размачиваем маленькие кусочки хлеба и насильно кормим ее из ложечки. Лиля по этому поводу сочинила стихотворение:

Нет, не забыты трудные года,

Когда мы жили в осажденном Ленинграде.

Голодными работали тогда,

Но верили, придет конец блокаде.

Мы получаем скудный свой паек

В декаду раз по 200 грамм в мешочек —

Крупы немного, сахарный песок

И норму хлеба — маленький кусочек.

Ослабла мама, странный взгляд —

Глаза на нас как будто не смотрели.

В соседнем доме прогремел снаряд,

А мы ревели у ее постели.

Собрав все крохи, стали мы толкать,

Разжав с трудом синеющие губы,

Ее просили мы не умирать,

Об ложку лишь стучали зубы.

Ты ожила вдруг, руки потеплели,

Глоток, еще глоток. Не верится — жива.

Нас было пятеро, и как мы все хотели,

Чтоб вместе с нами ты жила.

Но странно, ни бомбежка, гул обстрела,

Ни холод, об отце плохая весть

Так не пугали, но как ты робела,

Когда мы все вдруг у тебя просили есть››.

Голос немолодой женщины, не без резонерства: «Смерть с неба днем и ночью. Смерть на земле от голода, если нечего есть, смерть от холода, если нечем топить. Смерть от воды, если не можешь дойти до Невы. Ярко-красное ночное небо от пожаров, от прожекторов, державших самолеты в скрещивающихся лучах, и от чего-то еще, сброшенного с самолетов и горящего в воздухе, чтобы осветить город. Каждое утро — надежда услышать по радио, что наши пошли в наступление и мы победили. С трудом вдвоем, втроем открываешь парадную дверь на улицу из-за того, что кто-то не дошел до квартиры и упал. Гора тел в пальто, валенках, шапках или платьях около арки напротив. Слез не помню. Страха не было. Помню и вижу людей, город, дома, тропы среди сугробов почти до первого этажа. Черные окна, снег; снег и скрипучий, трескучий мороз.

Очень добрых людей рядом со мной и мамочкой помню. Чужие по крови, они нам стали роднее родных.

Дожили до весны с солнцем, хвоей и крапивой! Летом 1942 года участвовала в концерте для раненых в госпиталях с девочками из девятого и десятого классов, я одна была из третьего класса. Танцевала, читала стихи, пела все песни тех лет.

У нас не было стремления сиюминутного обогащения любой ценой: обманом, грабежом, насилием, развратом. Мы не тянули на себя с миру по нитке и не считали, что все средства хороши в достижении цели. Из блокады я вынесла свое понимание смысла жизни, он заключается в продолжении жизни и ее совершенствовании».

Еще одна женщина рассказывает, словно отчитывается: «В начале июня у меня начался голодный понос и появилась слабость. Выслушав меня и посмотрев анализы, врач сказала: „Тебе поможет только мясо“. — „А где его взять?“ — спросила я. Врач пожала плечами.

Больше всего я боялась, что из-за дистрофии я не смогу закончить восьмой класс. Моя соседка по парте рассказала обо мне своей маме-врачу и передала мне, что надо по утрам жевать сухой чай. Придя из школы домой, я вновь жевала чай, съедала хлеб и садилась за уроки. Вечером чай я не употребляла, так как очень колотилось сердце и не давало уснуть. Но спать все равно не приходилось, именно ночью каждый час я бегала в то самое заведение.

Я усыхала, кожа становилась все суше, все темней, а тело все невесомее.

„У тебя плечи острые, как углы треугольника“, — говорили мне в школе, а я отвечала: „У меня голодание из-за недостатка белков в пище“.

Ах, как не хочется умирать! Я жить хочу, я люблю учиться, ходить в школу!

Примерно в то же время в нашей парадной со мной стала здороваться незнакомая улыбчивая женщина, а потом и познакомились, ее звали Клавдия Николаевна. И однажды они с мужем пригласили нас к себе в гости. Мама удивилась — в такое время какие гости? Но Клавдия Николаевна говорила, что без нас домой не уйдет, что ее муж хочет познакомиться с нами.

Только мы переступили порог их квартиры, как в нос ударил запах вареного мяса, и я скорей прислонилась к стене, чтобы не упасть. А Клавдия Николаевна положила мне полную тарелку замечательных, сочных, ароматных кусков отварного мяса без единой косточки. Только когда я проглотила последний кусочек, я подняла глаза и увидела, что все смотрят на меня. Я стала извиняться, а муж Клавдии Николаевны, рыжий здоровый мужчина, рассмеялся и сказал, что незачем извиняться, если такой хороший аппетит, просто надо еще поесть. А моя мама охала и ахала — мол, зачем же это, зачем? Мы ведь не сможем устроить ответное угощение в такое время. „И не надо“, — басил муж Клавдии Николаевны. Я стала благодарить и скромно отказываться, но только после второй тарелки я заметила, что у мамы хватило выдержки спокойно есть мясо, разговаривать с гостеприимными хозяевами и продолжать охать, что мы у них в неоплатном долгу.

После такого ужина исчезли самые острые симптомы дистрофии. Конечно, странно было, что в доме у одних — пусто, а у других — густо. Но „другие“ могли