– Понимаете, он ведь рассказывает историю детям и опускает некоторые детали. Взять, к примеру, ночь в палатке с уродцами. Толпа, собравшаяся у русалки, поражала свирепостью, в комнате царила дикая ярость. Тогда я еще не знал, что это такое, был ребенком. Но то была темная, похотливая энергия. Животное желание. Люди стучали по аквариуму. Кричали на русалку, проклинали ее. Она свернулась так, чтобы ее не смогли увидеть нагой, и людей это злило. Я боялся, что они попытаются разбить стекло, чтобы добраться до нее. Думаю, единственное, что их сдерживало, – то, что каннибал Бруно, находившийся в соседней комнате, тоже мог вырваться из своей клетки. Но кто знает?

А та часть, где я вдруг встречаю свою «судьбу»? Когда я встречаю Девушку-Орхидею… Гретхен. Полная чепуха. Какую любовь может испытывать ребенок в таком возрасте? Я был в ужасе. Мы все. Мы только что узнали, что девушка – не девушка, а цветок. Что прикажете об этом думать?

– Мне любопытно, почему вы позволили дяде Дигби звать ее Девушкой-Орхидеей? Вас ведь порядком раздражает это имя.

– Все просто: это ее имя для шоу уродцев. Вам, людям, они так нравятся. Для вас она была лишь Девушкой-Орхидеей, как и я для вас – лишь Живой Труп. А я вовсе не труп. Но когда мы наконец решили осесть, подумали, что будет легче принять имена. Детям они особенно по душе. Так и используем.

– Вам тяжело говорить о ней?

Я пытаюсь отыскать хоть каплю богохульства.

– Нет, – отвечает он, но отводит взгляд.

Свет лампы вырисовывает четкий профиль черепа. Затем он продолжает говорить о ней, а у меня появляется нехорошее предчувствие.

– После таких рассказов может показаться, что она была принцессой, ждущей спасения. Все это неплохо вписывается в историю, но все же неправда. Да, в ту ночь ее надо было спасать. Но спасать нужно было и Бруно, и русалку. Но разве они тоже стали моей «судьбой»?

Я не знаю, что ему ответить.

– Ложь, ложь, и ничего, кроме лжи. Мы хотели не укрыться в особняке, а вернуться домой. Но когда увидели, как наш дом, преображенный Обрядом Смерти, разливается по небу… нас объял ужас.

Я качаю головой.

– Вы были детьми. И не можете винить себя за то, что тогда чувствовали.

– Я боялся за родителей.

Я поднял руку, желая остановить его.

– Мистер Уормкейк. Пожалуйста. Я понимаю, что сегодняшняя ночь имеет для вас, гм, большое значение. Бывает, в такие минуты нас посещают нечистые чувства. Но не стоит потакать им, высказывая все вслух.

– Я хотел, чтобы мои родители остались живы. Отец…

– Мистер Уормкейк.

– Я оплакивал их. Прямо там, у всех на виду, я упал на колени и заплакал.

– Мистер Уормкейк, достаточно. Вы должны прекратить.

На этот раз он слушается, отворачивается и устремляет взгляд в окно. Где-то там, в темноте, прячется залив. Свет в гостиной превращает стекло в зеркало, и мы видим свои парящие отражения, похожие на благородных духов.

– Отведите меня в молельню, – тихо прошу я.

Он долго смотрит на меня, затем поднимается со стула.

– Хорошо, следуйте за мной.

Он толкает небольшую дверь за шахматным столиком, и мы входим в узкий, устланный ковром коридор. От ламп исходит бледный свет. На стенах висят картины, но освещение слишком тусклое, и мы движемся чересчур быстро, чтобы я мог разглядеть детали. Нарисованные лица выглядят высушенными. На одной из картин на диване сидит тело, покрытое паутиной. Другая представляет собой пастораль: курган, окруженный забором из человеческих костей.

В конце коридора ждет еще одна небольшая дверь, ведущая в частную молельню. На пороге меня обдает вонью тухлого мяса. Свечи у алтаря испускают дрожащий свет. На самом алтаре стоит серебряное блюдо, на котором кровоточит кусок плоти, не поддающейся опознанию. Десятки мух носятся туда-сюда, их жужжание давит на перепонки. В стене за алтарем два витражных окна примыкают к окну большего размера, прикрытому тяжелыми шторами. На витражах изображены летающие ангелы с крыльями мух: их рубиновые глаза-фасетки ярко сияют, а члененные лапы раскинуты, словно ангелы возносят благословение или готовятся сойти к мясницкому пиру.

На полу перед алтарем лежит подушка, на столе рядом с ней покоится кирка.

Каждый год Червь призывает на Ярмарку Черепушек четырнадцать детей. Ровно столько, сколько погибло в ночь Ярмарки Холодной Воды сто лет назад, когда Хобс Лэндинг навсегда изменился, сделав своими лидерами монстров и их нового бога. Незачем спрашивать, по какому принципу отбираются дети: по грехам или по добродетелям. Нельзя отвергнуть призыв. Лишь усвоить единственную заповедь, которую Червь дарует снова и снова: все живое есть масса извивающихся личинок, ожидающих перерождения в новую форму, в которой встретят тихую и долгую тьму.

– Церковь учит нас подавлять воспоминания, – говорю я. – Скорбь есть слабость.

– Я знаю, – говорит мистер Уормкейк.

– Ваш брак. Ваша любовь к жене и друзьям. Все это – камни, тянущие вас к земле.

– Я знаю.

– И за них вы поплатитесь своей черепушкой.

Так оно и будет.

– Мне ее не хватает, – говорит он.

Он смотрит на меня пустыми глазницами, говорит со мной чужими губами, но, могу поклясться, впервые за ночь я вижу проблеск чувств, будто пламя свечи вспыхнуло на самом дне бездны.

– Мне ее так не хватает. Я не должен скучать по ней, это богохульство. Но я никак не могу перестать. Я больше не желаю слышать ложь и слушать эти истории. Хочу помнить все так, как произошло на самом деле. Тогда, на ярмарке, ничего мы в друг друге не разглядели: просто были детьми и боялись того, что может случиться. Стояли на пороге нового мира и боялись сделать шаг. Мы не сказали друг другу ни слова и научились любить гораздо позже, после того, как стали пленниками этого дома. А теперь ее нет, я не знаю, где она, и мне снова страшно. Меня ожидает перерождение, но я не знаю, во что именно, потому что мой дом исчез, когда я был ребенком. Никто ничему меня не научил. Я боюсь того, что со мной произойдет. И скучаю по жене.

Глубина его откровения потрясает меня. Одураченный внешним лоском его имени и истории жизни, я представлял себе, что смерть он встретит с достоинством, присущим положению. Но теперь, когда я стою над этим ничтожным патриархом, мяукающим, подобно брошенному младенцу, меня переполняет отвращение. Я не знаю, откуда оно взялось, но сила чувства меня ужасает.

– Что же, вам этого не положено, – отвечаю я, посадив гнев на цепь. – Это невозможно. Вы не можете скучать по жене.

Он пристально смотрит на меня, затем открывает рот, но я не даю ему сказать – хватаю кусок перезрелой плоти с алтаря и прижимаю к черепу. Холодные ручейки бегут между пальцев и по запястью вниз. Мухи начинают бесноваться, прыгают по моему лицу и норовят заползти в нос.