Княгиня ждала сына в палате, где утром принимала посла кагана. Она сидела на деревянном креслице, рядом с великолепным, долгие годы пустующим великокняжеским местом. Дремала, опустив голову на грудь, и Святослав, уже приготовивший злые слова, замер на пороге, смущенный. Он вдруг увидел: великая, всесильная, премудрая Ольга – маленькая немощная старица. И тотчас ярость ударила в голову: «Тебе ли здесь сидеть, бабе дряхлой? Ступай к своим чернохвостым, кланяйся, плачь! Твой Бог любит слезы».

Княгиня открыла глаза. Два огромных самоцвета, зелено-синие, холодные, преобразили лицо.

– Я задремала, тебя ожидаючи, князь.

– Мне принесли наконечник стрелы, устроенный по-иному. С хитростью. Летит – воет. Коли тысячу стрел пустить, от одного воя побежишь.

– Война у тебя на уме.

– Да ведь я не поп, чтоб о мире вздыхать, я – князь. Я и есть война.

– Твой отец, Игорь свет Рюрикович, войною добыл себе – смерть, жене – вдовство, сыну – сиротство, Киеву и всей Руси – опасность разорения, рабства. Чтобы спасти для тебя, наследника, великий стол сей, садилась и я, женщина, на коня… Война – топор, раны наносит быстро, а вот заживают раны всю оставшуюся жизнь. Ты торопишься на княжение, как в поход, уверенный, что побьешь отвагой, удалой силой несмелого врага.

– Ты поучить меня звала?! – дерзко крикнул Святослав.

– А кто же тебя еще поучит? Дикое поле? В поле поздно учиться, да и наука там другая. Князь не тысяцкий. Князь не войной правит – миром.

– Княжеством.

– Землей, сын мой. Пахарями, которые кормят князя и его дружину. Ремесленниками, без которых ни брони не будет, ни меча. Плотниками – как прожить без крыши над головой?..

Святослав засопел, набычил голову.

– Ты садись. Поговорим. Давно ведь не говорили… Место твое, как видишь, тебя ждет, я его не занимаю.

Святослав пыхнул, хватил себя по ляжкам ладонями, но ничего не сказал.

– Через полгода исполнится тебе двадцать один год. Ты получишь жданное. И хоть слова мои тебе как надоедливые мухи, я все же не перестану жужжать. О несмелом враге говорила… Знай, сын мой! Несмелый страшнее отчаянного. Несмелый кольцами вьется перед смелым, глядит на смелого, как на солнце, сам с виду пестренький, да на зубах-то у него яд… Ну да ладно. Мне успели донести: ты прилюдно осудил мой дар хазарскому послу. Говорят, тотчас сосватал сестру Блуда за гузского князька. Не дразни хазар, Святослав. Посол правду сказал: они нападают, как волки. Сожрать Русь не смогут, но сколько людей будет убито, сколько в рабство угнано!

– Тебе много нашептывают, но ведь и я кое-что знаю про твои тайности! – Святослав поглядел матери в глаза. – Я ведь знаю: улащивая хазарского посла, ты разрешила совершить набег на одну из окраин княжества. Тысячу дев отдать тебе прелюдно стыдно, а разорить веси, опустошить целый край, предав людей в тайном сговоре, – не зазорно. Слышал я, твой Бог уши режет грешникам… Кто без ушей-то останется за этакий сговор?

Княгиня Ольга побледнела. Она не ожидала такого. Сын и вправду стал мужем. Молчала.

– Отдай мне стол! – сказал Святослав. – Я не позволю хазарам опустошать Русскую землю.

– Хазар побить мало. – Ольга глядела на сына, как смотрят ее иконы. – Хазария должна исчезнуть. Но под каганом вся степь, горы, леса. И все племена. Отразить нашествие – много ума не надо. Побьешь бека – получишь во враги самого кагана. Ты меня осудил, а теперь поди и подумай. Вы с гузским князьком кабана запороли насмерть, по вашим ли силам зверь Итиля, Белой Вежи, Семендера? – Закрыла глаза. – Я боюсь за Русскую землю… Я так долго врачевала и собирала имение наших пращуров после ран, оставленных тебе в наследство твоим отцом.

– Я побью хазар! – топнул ногой Святослав. – Слышишь! Ты – мудрая, но дед мой – князь Рюрик[25], во мне кровь князя Олега[26].

Поклонился матери, пошел прочь, но вернулся:

– Мир того не стоит, чтоб за него платить народом.

Ушел, хватив дверью.

Ольга перекрестилась на икону.

– Мир – жизнь, мир дорого стоит, – опустилась на колени перед Богородицей. – Почему, Господь, не благословил женщины быть на княженье? Сядет на сие место сын мой – и люди забудут радости покоя и труда. Звенит в ушах моих от будущей гульбы мечей. Голова гудит от конского топота. Плачет сердце о сиротах, о юных вдовах. Господи! Богородица! А ведь этому быть…

Осень стояла теплая, сухая. И вдруг за одну ночь пришла зима. Морозная, снежная. А дубы не скинули листву. Стояли черно-золотые на ослепительно белом.

Каждую ночь Баяну снилась мама. Она летала над ним птицей, трепеща крыльями, отгоняла невидимую напасть.

Баяну жилось весело. По утрам волхвы учили его грамоте. Сначала своей, русской, потом греческой, по греческим книгам, приказывая заучивать многие страницы. И еще одному языку учили – хазарскому.

– Не робей перед чужими словесами! – ободрял Благомир Баяна. – Никогда перед чужими не робей. У хазар – сила, у нас – ум. Голова у тебя светлая. Что узнаешь в детстве – то будет называться в старости мудростью.

Во второй половине дня Баян играл на гуслях, старец сказитель обучал его песням о славных деяниях пращуров.

Благомир назначил отроку два перерыва между часами учебы. Перед обедом его оставляли в одиночестве. Он мог сидеть дома, мог идти к лошадям или в лес, к деревьям. Вечером ему разрешалось быть с ребятами. Верховодили старшие, но одиночеству он был полный хозяин.

В иные дни Баян отправлялся в храм. Он любил быть здесь между службами. Перед «Спасом в Силах», перед Богородицею горели сияющие лампады.

Стоял, смотрел на Бога княгини Ольги, и Бог смотрел на него. Баян переходил с места на место, укрывался за столпом, украдкой выглядывал: глаза Христа не теряли его, а поднятая рука благословляла. Персты были соединены как-то очень сложно. Персты длинные, рука не богатырская, но Баяну чудилось, сила исходит от сокровенного знамения дивная.

И подходил он к Богоматери. Ждал. В лике Матери и Девы он ощущал едва приметную улыбку. Сердце сжималось: а вдруг Она – улыбнется ему. Она ведь так похожа на маму.

Оглянувшись по сторонам – нет ли кого – он, едва раскрывая губы, просил Ее однажды:

– Будь мне здесь матушкой. Моя матушка далеко…