К нему подошел монах:

– Хочешь, я крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа?

Баян попятился, попятился и кинулся бежать.

Зима сыпала снега. И, боясь монахов, Баян перестал ходить к Богу и к Богородице. Он ходил теперь в кузницу и в светелку к мастерам, где трудился Горазд.

Горазд чеканил навершие для турьего рога. Птиц с хищными лапами, с орлими носами. Человечков с луками. Цветы.

Баян тоже пробовал вырезать цветок. Получилось так худо, что он перепугался: испортил всю работу.

– Ничегошеньки не испортил! – сказал Горазд и единым быстрым движением резца превратил Баянову нелепицу во вьюнок.

– Тебе Род помогает, когда ты его просишь? – спросил Баян Горазда.

– Я никогда его не просил! Зачем дедушку тревожить? Уж как-нибудь сам управлюсь. – И тоже спросил: – А тебе не скучно слова учить и ничего не делать?

– Не скучно. Слов много. Все разные. По-гречески говорить лепо. И по-хазарски лепо. Если бы узнать все языки, можно с Богом говорить.

– С Родом?

– Нет! – прошептал Баян.

– Со Сварогом?

– Побегу я. Мне на гуслях пора играть.

Схватил шапку, шубу. Оделся, выскочив на мороз.

Какие-то люди на конях ездили по краю поляны.

Шубы серые, волчьи. Лошади, как звери, косматые.

«Кто это приехал?» Баян загляделся, оступился…

Тропинка узкая – нога провалилась в глубокий снег. Он упал, забарахтался, выбираясь на твердое место. Но едва он поднялся, как что-то просвистело в воздухе, хлестнуло, и он снова повалился в сугроб. Его тотчас дернуло, поволокло, безжалостно стискивая тело до боли.

«Хазары!» – как молния, сверкнуло в голове.

– Хаза-а-а-ры! – крикнул он, но в рот набился снег, и, чтоб не задохнуться, он сжал зубы и губы. И глаза пришлось закрыть, как бы о наст не покорябало.

Аркан обжигал, сознание меркло, зарницы пыхали в голове. То лицо Власты мелькнет, то Ярополка, то самого Бога княгини Ольги. Щемила душа, стонала: «Не успел Благомир вещего слова сыскать, оградить Русь от хазар, от напасти. Не успел…»

Стены, потолок, пол, даже двери были увешаны и устланы звериными шкурами. Комната круглая, здесь трем дюжинам человек не будет тесно.

Босыми ногами ласково по мехам ходить. Баян и вдоль стен прошел, трогая шкуры. Наконец сел в дальнем углу на огромную медвежью башку.

Новая жизнь на чужбине для юного волхва задалась удивительней прежней. На дележе рабов он достался кагану. Дворецкий, сортируя полон, спросил Баяна, что он умеет делать.

Голос удивил царедворца.

He на тяжкие работы, не на побегушки определили нового раба. Учили еврейскому языку, псалмам царя Давида[27], игре на псалтири[28]. Кантора, наставлявшего отрока в пении, изумил не столько голос юного раба – его память. Баян знал мелодию и слова псалма с одного прослушивания.

Уже через две недели юного псалмопевца доставили в звериную комнату. Одели царевичем. Рубаха из золотистого атласа, с рубиновой запоной на вороте. Кафтан из парчи, со стоячим воротом, с алой подкладкой, с опушкой из соболя. Обули в червленые чеботы.

Дворецкий, оглядев Баяна, остался доволен.

– В Царьграде за багрянородного приняли бы!

Псалтирь была позлащенная, струны золотые.

Трепетал Баян, когда вели его в покои кагана. На кагана, когда он выезжает из дворца, и смотреть-то нельзя, народ ниц падает.

– Мне петь, зажмурив глаза? – спросил Баян дворецкого.

Дворецкому понравился разумный вопрос. Улыбнулся:

– Живущим с каганом на одном дворе смотреть на сияющее солнце дозволительно… Не дозволительно в уныние впадать, ибо, огорчая кагана, мы можем помрачить священный свет греховной своею тьмой.

Минул час – Баяна не звали. И еще час минул. И еще… Утомленный ожиданием, он положил голову на башку медведя и нечаянно заснул.

Ему опять снилась Власта. Она летала над ним, как летает птица над выпавшим из гнезда птенцом. Она кричала ему, кричала! Он открыл глаза и тотчас зажмурился от яркого света.

Свет бил из двери.

– Заснул? – спросил человек, стоявший в тени, на хазарском языке.

Баян понял слово, повторил:

– Заснул.

– Пришла пора псалтири и псалмам.

Отрок взял псалтирь, вскочил на ноги.

Будто в само солнце вошли. Стены сплошь – златотканые ковры. Потолок золотой. Пол из золотых плит. По углам золотые курильницы, светильники тоже все золотые. Огонь горит ровно, без копоти.

На возвышении, у стены, сияющей как жар, белый трон.

Привратник, приведший Баяна в святая святых Хазарского царства, указал на золотой таз и золотой кувшин:

– Освежись после сна.

Баян плеснул воды на ладонь, повозил по лицу, по глазам. Осмелился еще разок плеснуть. Полотенца не видно было.

– Я слушаю тебя! – раздался голос.

Баян повернулся: привратник сидел на троне. Осенило:

«Да это же каган!»

Упал, как учили, на пол.

– Встань! Подойди ближе! Пой.

Баян поднялся, сделал несколько шагов вперед, заиграл. Запел:

– «Господь – свет мой и Спаситель мой, кого убоюся? Господь – крепость жизни моей, от кого устрашуся?»

Голос отрока поднимался с высоты на высоту, и вскоре уже чудилось – не от земли пение, но с неба. Небо глаголет.

Каждое слово как меч, пронзающий неправду.

– «Верую видети благость Господа на земле живых», – заканчивал псалом Баян, взыгрывая на псалтири.

Лицо кагана омылось слезами. Баян испугался, рука упала со струн, и дрожащий звук сорвался, как стон.

Каган закрыл лицо руками, сидел неподвижно. Столбиком, как сурок, стоял перед ним несчастный Баян. Огорчил-таки, помрачил солнце Хазарии, владычицы земель и народов. Не сносить головы, коли каган – живая икона – потемнеет ликом.

– Ты сегодня ел? – спросил каган, отнимая ладони от лица.

– Нет, – прошептал Баян.

Каган сошел с трона, поманил отрока за собой. Боковая комната была, как и звериная, круглая, но крошечная. Низкий, на вершок от пола серебряный стол, занявший чуть не всю комнату, был заставлен яствами.