— Он у вокзала, нужно бежать! — кричит она уже из коридора. — Пока, до завтра, я позвоню!

— Он никогда ещё к ней не приезжал, — говорю я. Мама кивает и улыбается. Делает глоток кофе, потом ставит кружку на мультифункциональную хай-тек-кровать. Помогаю маме подняться.

— Ты выходи уже, — говорит она. — Я за тобой.

Сигналят. В окно вижу подъехавшее такси. Сегодня мы едем в городскую администрацию, там маме выдадут удостоверение об инвалидности. И всё будет официально: «Группа инвалидности означает степень влияния болезни на возможность участия в общественной жизни».

Стою у двери, беру мамины ботинки, распускаю шнурки, вытягиваю язычки. Подкатываю кресло, ставлю его на тормоз. Такси сигналит, мама ковыляет.

Недавно она разработала оригинальный способ садиться: подползает почти к самому креслу, с силой опирается на палку, поставив её между собой и целью приземления, а потом, почти элегантно развернувшись вокруг палки, приземляется на сиденье. И вот она уже сидит передо мной, улыбаясь.

Сигналят в третий раз.

— Да идём уже! — рычу я, беру левую мамину ногу, более слабую, и пытаюсь вставить её в ботинок. Потом правую. Возвращаюсь к левой и легонько прижимаю её коленом, осторожно тяну за шнурки. И вдруг эта дрянь рвётся! Падаю назад, успеваю подставить руку, мама смеётся. А я думаю: ещё и это! Почему именно сейчас? Сколько раз в жизни могут рваться шнурки?

Такси сигналит. И тут из меня вырывается Мяв. На этот раз жидкий Мяв, слёзы ярости, мама тянется ко мне рукой.

— Нет, — говорит она. — Нет, Паулина! Это просто шнурок.

Она не понимает. Я же про другое. Как долго в среднем служит шнурок? Наверно, год.

А если его используют мало, вот как мама? Тогда, может, два года, или три, или пять?

Я сижу на пятой точке в коридоре и держу в руках кусок шнурка, такси снова сигналит, а я думаю: наверное, это последний раз. Наверное, это последний раз в маминой жизни, когда у неё порвался шнурок. Но она этого не понимает.

— Маули-Котаули, — говорит она, улыбаясь, и пытается нагнуться ко мне.

Поднимаюсь с пола, распахиваю дверь, потому что чёртово такси опять сигналит.

— Да идём мы! — рявкаю я и вижу, как водитель выходит из машины.

Швыряю шнурок в открытую дверь, в так называемый садик. Натягиваю маме на ноги старые кроссовки; с ними её наряд выглядит совсем уж нелепо.

Как непостижимо неправильно, как невероятно несправедливо, что любой шнурок проживёт на свете дольше, чем моя мама; от этой мысли я вдруг почему-то смеюсь, хотя на глазах — завеса слёз. И вот уже перед нами стоит таксист с широкой приветливой улыбкой на смуглом индийском лице.

— Может, помочь? — спрашивает он.

Это вряд ли, думаю я. Рядом в траве валяется шнурок. Наклоняюсь и внимательно разглядываю его. Япония и Америка, проносится в голове, времени у нас в обрез, меньше чем длина этого шнурка. Прячу обрывок в карман. Не могу я его оставить тут валяться, это неправильно, он же только что был частью маминой жизни. Нельзя терять времени! Надо начинать действовать. Например, отправиться к истокам, в деревню, где началась вся эта история. Мы поедем в Дыру-на-Кудыкиной-Горе и отыщем там ваши пещеры, дупла и сундуки с сокровищами.

Ричи явно не повезло — ему досталось не то тело. В действительности он лань, которая по ошибке родилась собакой. Это отлично видно, когда он бежит в высокой траве. Ритмично погружается в заросли высотой по колено, почти полностью исчезая, а через долю секунды снова показывается в воздухе, чтобы оглянуться — на Пауля. Пауль, нескладёха, бегун на длинные дистанции и чемпион по спринту, как угорелый носится вокруг своей лани в костюме пса и рычит, словно гоночная машина. А я просто стою и смотрю на них.

Ленни жуёт какой-то лист у моей ноги, Рой пытается влезть на камень.

Фрау Пинкепанк, смотрительница собачьего приюта, сказала, что одна семья очень заинтересовалась Ричи и хочет его забрать. Мы с Паулем от такого известия перепугались до немоты. Но сейчас, в этот самый момент, всё опять хорошо. Потому что Ричи ни о чём не подозревает, а самый главный тут он. Для него есть только солнце и луг, где можно тявкать, и носиться, и прыгать, и смотреть на своего Пауля.

Мы сидим на нашей плакучей иве, бросаем камушки в пруд. Достаю из рюкзака бутерброды и термос с какао. Пауль хлопает в ладоши, Ричи плюхается в воду, он обожает купаться. С тех пор как я больше не завтракаю с мамой — она теперь ест позже, с Людмилой, — завтрак у меня на улице, на ходу, вместе с Паулем. Я делаю суперские бутеры, и в школу мы идём, чавкая и облизываясь. Иногда берём с собой маленький термос с какао и пьём его на школьном дворе. А когда выводим на прогулку наш маленький зоопарк, ноги чаще всего сами приносят нас сюда, к пруду, и всё, что нужно, у нас с собой.

Я жую бутерброд, и вдруг Пауль говорит каким-то странным голосом:

— В этот раз в «Макдоналдс» не пойдём.

— Не-е-е? А я-то уже предвкушала… — откликаюсь я и подмигиваю.

— Не-е-е, папы не будет.

Пауль смотрит мне в рот. Я сглатываю и отдаю ему остаток бутера — там ещё минимум на четыре моих укуса.

— Почему? Это же твой день рожденья!

Пауль пожимает плечами.