в два приема: низ у него был каменный, из красного кирпича старой мертвой кладки, уже кое-где повыщербленный, по углам поколотый, верх же — деревянный, из гладких белесых от солнца бревен, проложенных мхом. Деревья заслоняли окна, и в комнатах, на подоконниках, на стенах и на полу, лежали спутанные тени; весь день они двигались — буйные утром, к полудню таяли, а вечером входили с другой стороны и медленно густели, сливаясь с сумерками.

Если окна открывали, то в комнаты с тугим напором врывались ветки — черные вязкие ягоды можно было рвать, даже не высовываясь наружу.

Дом занимала метеостанция, но внизу пустовала большая комната, и летом в ней останавливались туристы. Приходили они к концу дня. Шли, растянувшись по рыжей от опавших сосновых иголок лесной дороге, устало шаркали ногами, горбились под тяжестью рюкзаков; ощутив прохладу озера, подтягивались, сбивались теснее и вдруг на весь лес рявкали припев к какой-нибудь веселой песне, звучавшей в тишине леса до странного громко, лихо. Валились на траву у дома, забрасывали ноги на рюкзаки и лежали так с полчаса, точно сушили на солнце подметки тяжелых ботинок. Потом ходили по лесу, пересвистывались, собирали валежник и разжигали костер. Сухие ветки в огне громко щелкали, будто стреляли, в воздух взлетал сноп ярких искр и празднично рассыпался в деревьях. Туристы хлопали по одежде ладошками, гасили искры, смеялись.

В такие вечера Тамара Сергеевна надевала свое лучшее платье и чаще обычного появлялась на улице.

Ходила она легко, как девушка.

У костра всегда сидел Генка, таращил на туристов глаза и сыпал вопросами. Отвечали ему охотно, а кто-нибудь обязательно спрашивал, кивнув в сторону Тамары Сергеевны:

— Кто это?

— Моя мама! Она заведующая метеостанцией, — громко отвечал Генка и гордо добавлял: — А папа мой был летчиком.

Отца он не помнил, а мать не любила о нем говорить, но уборщица Аверьяновна, высокая старуха, ходившая в темной обвислой юбке, вечно путавшейся в ее худых коленках, однажды так ответила на его вопрос: «Летун он… Летчик в общем». Тогда Генка решил: отец его разбился на самолете, поэтому и тяжело матери о нем вспоминать.

От пламени в стеклах дома рдели огненные блики. Прибирая у себя в комнате на ночь волосы, Тамара Сергеевна любовалась причудливыми отблесками костра и почему-то вспоминала слова Аверьяновны, пытавшейся научить ее уму-разуму: «Одна вековать будешь — на корню засохнешь». В последнее время она, и верно, чувствовала себя одиноко: Генка за годы жизни у озера вырос, у него появились свои заботы, он стеснялся ее ласк, а она только им и жила. Да еще работой. И все же, думалось ей, Аверьяновна слишком уж просто смотрит на жизнь. Запрокинув голову, Тамара Сергеевна принималась с упорством причесываться. Гребень потрескивал, по зубцам бродили голубоватые искры. Волосы у нее были тяжелые, с золотым отливом.

Туристы уходили поутру. Через месяц, два, а то и на другое лето только приходили новые и опять разжигали костер. После их ухода в костре долго тлели, теплились угли.

В это лето туристов еще не было, но Генка привел из леса незнакомого мужчину и небрежно, по-хозяйски, сказал:

— Мама, этот дяденька поживет у нас.

Тамара Сергеевна стояла у двери. Она одернула старое ситцевое платье, поправила волосы. Мужчина приподнял над головой соломенную шляпу и подержал ее в воздухе.

— Бухалов… Юрий Петрович.

Мужчина был высок, узок в бедрах. Под густым наплывом черных бровей поигрывали большие дерзкие глаза. Ковбойку с закатанными выше локтей рукавами он расстегнул до пояса — открытая грудь глянцево лоснилась от пота и словно чуть-чуть дымилась.

— Не знаю, право… Куда вас поместить? — она неуверенно глянула в темные сени. — Вы лучше в деревню сходите. Там и магазин рядом.

— Так-таки не найдется свободного уголка?

В голосе его, низком, сочном, угадывалась потаенная усмешка. Тамара Сергеевна дернула плечом.

— Ах, да для вас же лучше в деревне.

— Но, мама! — возмутился Генка.

— Не кипятись, старик, — остановил его Юрий Петрович и похлопал ладонью по карманам брюк. — У меня тут талисман есть.

Вынул кожаный бумажник, неторопливо извлек из него белый квадратик и протянул Тамаре Сергеевне. Она взяла его двумя пальцами — недоуменно и осторожно. Развернула и удивилась, увидев бумажную салфетку из столовой и расплывшиеся на ней буквы:

«Уважаемая Тамара Сергеевна! Слезно молю: приютите моего друга, архитектора Бухалова. Всегда к услугам И. Семенов».

Писал начальник областного гидрометеорологического бюро. Она сложила записку по старым сгибам и сказала задумчиво:

— Коль так…

2

После уборки в большой комнате пахло сырыми сосновыми половицами, и это обрадовало Юрия Петровича, умилило: показалось на миг, что его ждали и мыли пол, протирали на окнах стекла. Он прошелся, осматриваясь, — шаги мягко отдавались в углах.

— Старик, это, конечно, не люкс, — сказал Юрий Петрович и открыл окно. — Но красота, красота-то какая! И воздух… А стол пусть стоит здесь, у окна.

Сильно крутанул стол на новое место, потом развязал рюкзак и стал выкладывать вещи: бритвенный прибор, зубную щетку, зеркало, флакон с одеколоном. Вынул помятый пиджак, встряхнул за плечи, расправляя складки, и повесил на спинку стула. Генка стоял рядом и смотрел, как он устраивается. Из длинной картонной коробки Юрий Петрович достал рулон ватмана. Развертываясь, ватман жестяно загремел, из рулона выскользнули плотные листочки с рисунками, беспорядочно рассыпались по столу. Изображения на них непонятно перемешались: угадывалось высокое здание с прозрачными — почти одно стекло — стенами… Мужчина в плаще и шляпе одиноко стоял под большими часами… Люди прощально махали вслед поездам, уходящим за невидимые семафоры.

— А это… что? — Генка шагнул к рисункам.

— Это? Вокзал буду строить. Как, нравится?

— Ничего нарисовано. Похоже, — ответил Генка и, покраснев, вдруг выпалил: — А я вырасту — и не вокзал, а целый город построю.

Юрий Петрович улыбнулся ему и рассеянно спросил:

— Какой город? Ну-ка, ну-ка…

— А такой… Большой-большой, чтобы все жили вместе. Дома будут все разные: белые, розовые, синие… В середине вырою яму и напущу в нее воду. Пусть будет озеро, а в нем рыба. И везде насажаю деревьев.

— Вот ты какой, оказывается. — Бухалов положил ладонь на худой затылок мальчишки и вздохнул. — Трудно все это сделать.

— А почему? Я все сначала выучу, узнаю, что для этого надо. Школу закончу, институт… Академию.

— Верю, верю, — засмеялся Юрий Петрович. — Но все равно трудно.

Он чуть поскучнел, задумался. Ради вот этих листочков, ради эскизов он и забрался сюда, в глушь. В городе он занимал двухкомнатную квартиру с ядовито-зеленым полом, разноцветными стенами и холостяцким беспорядком во всем — с серой полоской пыли вдоль плинтусов, с пустыми бутылками по углам и под