— …чай, не повариха тебе, — досказала старуха.

— А я неприхотливый. Как сумеете. Все съем.

Она выпрямилась, сказала обиженно:

— Ты что думаешь — готовить не могу? Перекрестись. Чай, не даром на свете прожила.

— Я так и думал сразу. Вот распакуюсь и принесу деньги. В какой валюте лучше? В рублях, в долларах? А может, в лирах?

Аверьяновна сердито махнула рукой.

— Ну тебя, право что… Неси, какие есть.

Повернулась резко и, не оглядываясь, прямо держа плоскую спину, зашагала к себе.

3

Глубоко вздохнув, Генка нырнул и открыл под водой глаза. Снизу, со дна озера, навстречу поднимались негреющие лучи; там, на дне, казалось, лежало второе солнце, озерное, зеленое, мягкое. Он опускался, тянул к нему руки, зыбкие и странно длинные в воде, а солнце опускалось все глубже и глубже, призрачно переливаясь, маня его своим светом. Затеснило грудь — не хватало воздуха. Он перевернулся и посмотрел вверх. Поверхность озера, изломанная легкими всплесками, была высоко над головой. По ней, медленно перебирая ногами, плыл Юрий Петрович, тянул за собой бурунчик. Над ним светило солнце, земное, горячее.

Генка вынырнул, отдышался и закричал:

— Дядь Юр-ра-а-а!.. А там другое солнце!

— Где?!

— А на дне!

Сверкнув, как рыба хвостом, мокрыми ногами, Бухалов ушел под воду. Скоро показался опять.

— И верно.

Выбравшись на горячий песок, Генка побежал, широко разбрасывая ноги, замахал над головой сиреневой майкой, как флагом. Устал и сел, запыхавшийся, возле самой воды, сыпал золотистыми струйками песок из ладоней на ноги. Все этим летом он воспринимал здесь, свежо. Закончив в соседней деревне начальную школу, он впервые жил зиму не дома, а в городе, в интернате, и соскучился по лесу, по озеру, по дальним, поросшим соснами горам, похожим на синие тучи, встающие за лесом. И теперь водил Юрия Петровича по знакомым местам, сам открывая их, словно заново.

Утрами под черемухой Бухалов делал зарядку. Лицо его после сна было розовым, на руках и спине ходили мускулы.

Генка натягивал майку, торопливо бежал вниз и пристраивался рядом.

— Раз, два… Раз, два… — приседая, командовал Юрий Петрович.

После зарядки они шли на берег озера, к роднику, одетому, в окованную железными обручами бочку без днища, — гнутые доски почернели и набухли от воды, словно спаялись. Юрий Петрович маленькими глотками пил ледяную воду и уверял, что пить ее перед едой очень полезно. Потом купались, завтракали и часто уходили в лес. Возвращались к обеду — с белыми царапинами на коже от веток, облепленные паутиной. От нагретых тел пахло травами и хвоей.

Иногда ловили рыбу. Тогда разжигали за домом костер и в закопченном чугунке варили уху. Бухалов кричал Тамаре Сергеевне и Аверьяновне:

— Идите есть уху с дымом!

Ели, сидя на траве, горячие тарелки ставили в колени.

Тамара Сергеевна обычно от ухи отказывалась. Но как-то проходила она мимо костра, мельком глянула на сына, и у нее тревожно дрогнуло сердце: показалось, что Генка выглядит сейчас совсем не так, как обычно, словно сразу повзрослел на несколько лет. Сначала она не поняла, в чем дело, потом догадалась. Прическа… Волосы у него отросли, последнее время он все ерошил их и ерошил перед зеркалом, а сегодня, намочив, уложил назад и чуть вбок, как у Юрия Петровича.

Она присела у костра, прикрыла ноги широким подолом платья.

Бухалов торжественно подал ей тарелку.

— Наконец-то вы снизошли до нас.

Тамара Сергеевна задумчиво смотрела на сына и не ответила. Давно уже она не чувствовала себя такой потерянной — с тех самых пор, как разошлась с мужем. Она прожила с ним три года, когда узнала, что у него есть другая женщина. Может быть, все как-нибудь и уладилось бы, если бы муж был с ней честен. Но он изворачивался, как мог, уверял, что это сплетни, а потом наигранно рассмеялся и махнул рукой: «Ах, да подумаешь, важность какая… Люблю-то я тебя». Ей стало противно, и она ушла от него, уехала сюда, к озеру. Тогда думалось, что все равно одинокой она не будет — у ней есть сын.

К этим местам Тамара Сергеевна привыкла и не скучала. Но осенью пришлось отвезти Генку в интернат, и они остались с Аверьяновной вдвоем во всем доме. Вечера стали длинными. Она сидела у горящей печки, читала на ночь стихи и ежила плечи под пуховым платком, туже стягивая его концы на груди.

Сына она забрала, когда стаял снег. Они ехали в душной кабине лесовоза, на поворотах тесно прижимались друг к другу. Возле тропинки к дому Генка подошел к высокой сосне и пошлепал ладонью по твердому, словно каменному, стволу.

— Опять станешь кору резать, портить дерево? — спросила Тамара Сергеевна.

Счастливая, что привезла сына домой, она тщетно пыталась нахмуриться: из-под сузившихся век щедро выплескивалось веселье, вздрагивали яркие губы.

По рассохшейся деревянной лестнице они поднялись в комнату. Генка разделся и побежал на улицу в трусах и в майке. Она запоздало крикнула вслед:

— Подожди! Поешь хоть!

А потом искала сына у озера, звала его. В зарослях слышалось:

— …е-е… а… а…

С утра Генка убегал на озеро или в лес. Когда же пришел Юрий Петрович, то сына она почти и не видела: Генка быстро привязался к мужчине.

Тамара Сергеевна вздохнула и потянулась к Генке.

— Пуговица у тебя на рубашке вот-вот отлетит. Пойдем — пришью…

— Да ну, мама!.. Потом! — отстранился Генка.

Тамара Сергеевна встала и пошла к дому. Бухалов сорвал травинку, покусал ее крепкими зубами и тоже поднялся. Она слышала его шаги за спиной и возле двери метеостанции строго обернулась.

— Туда нельзя. Там приборы.

— Но почему? Я же не накликаю бурю.

— Кто знает… — улыбнулась скупо и, захлопнув дверь, щелкнула задвижкой.

Он подергал дверную ручку, вернулся к костру и сокрушенно развел руками.

— Посторонним вход воспрещен.

Аверьяновна ела уху охотно. Ела много, степенно подставляя под ложку ломоть хлеба, но с Бухаловым держалась сухо. Юрий Петрович пытался заговорить с ней, расспрашивал про жизнь, но она отвечала односложно, как бы нехотя.

Поев, молча вытирала потное лицо концом головного платка и уходила. Он смотрел ей вслед и качал головой.

— Кремень старуха. Не подступишься.

Однажды Аверьяновна мыла лестницу. Дошла до дверей, хотела выпрямиться и охнула, ухватилась рукой за поясницу. Юрий Петрович оказался рядом. Он поддержал ее за локоть и спросил:

— Тяжело?

— Нелегко!

На другой день он принес ей ободранную от коры палку, на конце которой пышным лошадиным хвостом висела размочаленная веревка, и объяснил, что такая штуковина называется шваброй, ею, не нагибаясь, матросы на кораблях драят палубу. Со шваброй Аверьяновна провозилась с полчаса,