Нам звонили со скрытых номеров репортеры, добивались цитат. Задавали провокационные вопросы, пытаясь вывести из равновесия.

– Как вы себя чувствуете, зная, что множество людей ненавидят вашего сына?

– Если его приговорят к казни, вы пойдете в тюрьму на это смотреть?

Я перестал отвечать на звонки. Звонок телефона стал пугать, от его механического визга учащался пульс.

За эти три месяца я всего дважды разговаривал с Дэнни. Оба раза по телефону. Во время разговора механический голос напоминал, что в целях безопасности разговор записывается.

– Мне нельзя говорить, где я, – сказал Дэнни, – но могу сказать, что здесь жарко.

– Август, – ответил я, – сейчас всюду жарко.

– Кажется, я хочу домой, – сказал он.

– Кажется? Ты в тюрьме! Каждый хотел бы домой. Ты как?

– Они никогда не выключают свет. Приходится спать, закрывшись ладонью.

– Это противозаконно, – сказал я. – Они не имеют права.

Дэнни минуту помолчал и сказал:

– Адвокат советует мне просить оправдания по причине невменяемости.

– А ты что думаешь?

– Я думаю, что в целях безопасности разговор записывается.

Когда он повесил трубку, я сидел в кухне и смотрел, как в микроволновке кружится чашка с моим чаем. Я признавал виновность сына не больше чем в первый день, но сомнение иногда закрадывалось. Фотография Дэнни с пистолетом в руке была убедительным доказательством виновности, но я знал: не все, что выглядит раковой опухолью, ею является. Я гасил тревогу работой. Мой сын хороший. Добрый. И если такой человек способен на такое преступление, значит, я ничего не понимаю в людях.

В бессонные ночи я рылся в газетах, ища подсказку. Вырезал статьи о Дэнни и складывал их в папку. Часами разыскивал подробности, показания свидетелей – все, что могло пролить новый свет на случившееся в тот день. Я собирал архив и стал хранителем этого дела. Каждую новую деталь вносил в каталог. Если находил что-то существенное, звонил Мюррею, будил его.

– Господи, Аллен, – говорил тот, – сейчас без четверти три. Позвоните завтра. Через пятнадцать минут последние пропойцы отправятся по домам.

Я послал ему статью из «Таймс», в которой свидетель описывал, как Дэнни дрался с неизвестным. Наверху подписал: «Сумеем его найти???» Если мне попадалась фотография или сообщение, заставлявшие усомниться в официальной версии, посылал Мюррею СМС или е-мейл. Он поначалу отвечал развернуто, но со временем ответы становились все более скупыми и наконец свелись к одному слову: «Интересно».

Когда я указал Мюррею на неизвестного, он немного покопался – позвонил автору статьи и добрался до свидетеля. Но ничего нового о противнике Дэнни не узнал – только что тот был высокого роста и одет в темную куртку.

Первые конспирологические теории появились очень скоро. Сигрэм был председателем комиссии по бюджетным ассигнованиям. В последние дни жизни он собирал голоса за билль, требовавший от администрации на 30 процентов урезать военные расходы. Еще он требовал назначить прокурора для расследования деятельности частных военных компаний, наживавшихся на конфликте. Такой билль положил бы конец бизнесу на войне. А потом Сигрэма убили. Голосование, состоявшееся через неделю после убийства, провалило билль, зато был принят новый, предполагавший лишний триллион долларов на военные расходы. Ясно, писали блогеры, что администрация, желая продолжать войну, должна была его убить. Или его казнил военно-промышленный комплекс, скрывая неоправданно высокие траты.

Появился капрал, клявшийся, будто видел Дэнни на секретной военной базе в пустыне Нью-Мексико за три месяца до Ройс-холла. Капрал Уолтер Ганновер якобы охранял тренировочный комплекс сверхсекретных частей особого назначения. Он говорил, что Дэнни привозили на базу в марте. Там, по словам Ганновера, сын обучался обращению с пистолетами и методам инфильтрации. Ганновер утверждал, что видел Дэнни шесть раз за три месяца. Его слова попали в несколько больших газет, их обсуждали по радио. Армия отрицала само существование такой базы. Ганновера проверили на полиграфе, но результаты оказались неясными. Тогда армия опубликовала его досье, и мир узнал, что он не только никогда не служил на базе в Нью-Мексико, но и был с позором отставлен с поста в Форт-Стоктоне за сбыт казенного бензина.

Кое-кто уверял, что военные подделали досье, чтобы скрыть правду, но большинство серьезных новостных агентств на этом закрыли тему. Эти статьи я, как и прочие данные по делу, вырезал и хранил вместе с распечатками комментариев онлайн. На отдельном листке в своем дневнике записал: «Нью-Мексико». Я составлял историю болезни. Каждый симптом, каждый результат анализа попадал в каталог. Так я выстраивал дифференциальный диагноз.

В августе в «Вашингтон пост» я прочел о пожаре в комнате для хранения улик в министерстве юстиции. Пропало несколько коробок с материалами по открытым делам. Я стал маниакально охранять свои записи. Прерывался каждые полчаса, чтобы сохранить их на диске и в Сети.

Фрэн говорила, что боится за меня. Такая одержимость – это нездорово. Мне нужно бы высыпаться. Я отвечал, что речь идет о моем сыне. Что мне делать? Она сказала, что думать надо о том, как примириться со случившимся. Пора принять тот факт, что Дэнни, возможно, виновен.

– А с кем тогда он дрался? – спросил я. – Двое свидетелей показали, что после стрельбы он боролся с другим мужчиной.

– Это был агент Секретной службы.

– Нет. Свидетели точно сказали, что это был другой человек. Агенты еще не подоспели.

– Ты уверен? – спросила она. – Была такая неразбериха, все бегали.

– Я читал то, что читал, – отрезал я.

Она вздохнула, набираясь терпения. Понимала, что судьба нашего брака реально зависит от поведения в подобных разговорах.

– Ты видел снимки, – сказала она. – Агент повалил Дэнни на пол. На орудии убийства остались его отпечатки.

– Фотографию могли подделать, – возразил я. – Отпечатки пальцев больше не считают решающей уликой.

Она погладила меня по щеке. В ее взгляде было сочувствие, и ничего кроме.

– Думаю, тебе стоит с кем-нибудь посоветоваться, – сказала она. – С психотерапевтом. Тебе нужно понять, что это не твоя вина.

– Что именно не моя вина? – спросил я. – Что Дэнни пошел на политический митинг? Что он много разъезжал?

– Пол, – сказала она, – я тоже его люблю, но ты доведешь себя до болезни. А ты нужен семье. Нужен мне.

Но я не мог так это оставить.

Я уже привык видеть лицо Дэнни в газетах. Снимки больше меня не поражали. Через две недели после стрельбы я ехал в поезде на Вашингтон, на заседание Конгресса, посвященное убийству. Десять кварталов от станции «Юнион» прошел пешком, высадившись с «Амтрака», который провез меня мимо кирпичных городов и фабрик, мимо реки, ручьев и ржавеющих плавильных печей. Солнце горело в небе рубином. От станции передо мной протянулись торжественные улицы столицы: тенистые газоны, памятники в окружении ярких цветов, монументальные парки под алой и багровой листвой дубов. Над головой развевались американские флаги, хлопали красно-бело-синие полотнища. Все здесь, кажется, создавалось, чтобы внушать трепет или благоговение.