Так что он прошагал мимо парка, мимо большого дома и ворот в город, где поужинал в популярном погребке, а заодно полистал газеты.

Между тем сыновья давно добрались до дома. Альбер сидел у матери, рассказывал. Пьер очень устал, ужинать отказался и теперь спал в своей уютной комнатке. А когда отец ночью вернулся и проходил мимо дома, там уже не было ни огонька. Теплая, беззвездная ночь объяла парк, дом и озеро черной тишиною, и в недвижном воздухе сеялись мелкие, тихие капли дождя.

Верагут зажег свет у себя в гостиной, сел за письменный стол. Спать ему совершенно расхотелось. Он достал лист писчей бумаги и начал письмо Отто Буркхардту. В открытые окна залетали мелкие ночные мотыльки. Он писал:

Он надписал адрес и положил конверт в передней, чтобы Роберт утром отнес его на почту.

Только выглянув перед сном из окна, художник услыхал шум дождя, на который за столом не обращал внимания. Мягкие струи низвергались из темноты, и, лежа в постели, он еще долго слушал, как дождь все льет и льет, маленькими звонкими водопадами сбегая по отяжелевшей листве на жаждущую землю.

— Пьер такой скучный, — сказал Альбер матери, когда они вдвоем вышли в освеженный дождем сад, чтобы срезать розы. — Все это время он не слишком мной интересовался, но вчера к нему вообще было не подступиться! Недавно, когда я предложил прокатиться в экипаже, он пришел в восторг. А вчера вовсе не хотел ехать, чуть ли не упрашивать пришлось. И ведь удовольствие для меня было не очень-то велико, поскольку мне не разрешили взять обеих лошадей, я вообще поехал только ради него.

— Он что же, в дороге не слушался? — спросила госпожа Верагут.

— Ах, слушался, конечно, только был ужасно скучный! Иной раз он бывает прямо-таки заносчив. Что бы я ни предлагал, что бы ни показывал, ответом было разве только «да-да» или улыбка, на козлах он сидеть не хотел, не хотел учиться править лошадьми, даже от абрикосов отказался. Точь-в-точь избалованный принц. Весьма неприятно, и я говорю тебе об этом, потому что в другой раз его с собой не возьму.

Мать остановилась, испытующе взглянула на сына; невольно улыбнувшись его волнению, она спокойно смотрела в его горящие глаза.

— Ты большой мальчик, — мягко сказала она, — с Пьером надо иметь терпение. Может быть, он неважно себя чувствовал, ведь и утром почти ничего не ел. Со всеми детьми такое иногда случается, и тебя тоже не миновало. Обычно виной тому легкий катар желудка или дурные сны ночью, а Пьер, конечно, чуть слишком восприимчив и впечатлителен. И потом, пойми, он, наверно, немножко ревнует. Учти, он привык, что я всегда полностью в его распоряжении, а теперь здесь ты, и ему приходится делить меня с тобой.

— Но у меня же каникулы! Это он должен понимать, не дурак ведь!

— Он маленький ребенок, Альбер, и тебе не мешает быть умнее.

Со свежих, блестящих, как металл, листьев еще капала вода. Они прошли к желтым розам, их Альбер особенно любил. Он раздвигал ветки деревьиц, а мать садовыми ножницами срезала цветы, поникшие, слегка будничные и мокрые от дождя.

— А я походил на Пьера, когда был в его возрасте? — задумчиво спросил Альбер.

Госпожа Адель опустила руку с ножницами, посмотрела сыну в глаза, потом зажмурилась, стараясь вызвать в памяти его детский облик.

— Внешне ты был довольно похож на него, кроме глаз, и не такой тоненький и стройный, ты пошел в рост позднее.

— А вообще? Я имею в виду — внутренне?

— Что ж, капризы случались и у тебя, мой мальчик. Но мне кажется, в тебе все же было больше постоянства, ты не так быстро менял игры и занятия, как Пьер. И он более порывист, чем ты, менее уравновешен.

Альбер забрал у матери из рук ножницы и нагнулся к розовому кусту, высматривая цветы.

— В Пьере больше от папá, — тихо сказал он. — Послушай, мама, как странно, что в детях повторяются и перемешиваются черты родителей и предков! Мои друзья говорят, в каждом человеке уже с младенчества есть все, что целиком определяет его жизнь, и ничего с этим поделать нельзя, совершенно ничего. Если у кого-нибудь, например, задатки вора или убийцы, ему ничем не помочь, он непременно станет преступником. Вот ужас. Ты ведь тоже этому веришь? Так утверждает наука.

— Мне все равно, — улыбнулась госпожа Адель. — Если некто сделался преступником и убивал людей, то наука, вероятно, может доказать, что он изначально имел такие задатки. Но я нисколько не сомневаюсь, что есть множество добропорядочных людей, которые унаследовали от родителей и пращуров достаточно дурного и все же остаются хорошими людьми, и вот это наука исследовать не умеет. Правильное воспитание и добрая воля, по-моему, надежнее любой наследственности. Мы понимаем, чтó порядочно и чтó справедливо, можем этому научиться и затем действовать соответственно. А уж какие тайны пращуров в нас сокрыты, никому в точности не известно, и лучше не слишком в это вникать.

Альбер знал, что маменька никогда не пускается в диалектические диспуты, и, по сути, в глубине души безотчетно соглашался с ее простым образом мыслей. Однако же чувствовал, что опасная тема отнюдь не исчерпана, и охотно сказал бы что-нибудь дельное касательно теории причинности, ведь в изложении иных друзей она всегда казалась ему весьма убедительной. Но он тщетно искал твердых, ясных, неопровержимых слов, а к тому же — не в пример друзьям, которыми восхищался, — чувствовал, что много больше расположен к моральному либо эстетическому рассмотрению вещей, нежели к научно-беспристрастному, на стороне которого выступал в кругу однокашников. И, оставив эти помыслы, он вернулся к розам.