же улыбкой, сказала она.— Помнишь, как Ленка родилась, как Ромка… как они в школу пошли…

— Да-да…благодарно ответил он, чувствуя, как откуда-то из глубины вместе с волной облегчения от лекарства к сердцу подкатывает и волна нежности к жене. — Помню, да, конечно…

Он отпустил ее руку, она постояла над ним мгновение и ушла.

«Да-да, конечно, были…» — стучало внутри Евлампьева.

7

Что-то не работалось. Совсем прямо не шла работа. И момент-то был чисто технический, все просчитано — знай только черти, но карандаш так и вываливался из рук

Евлампьев старался не думать о Ксюше, отгонял мысли о ней, принуждал себя сосредоточиться на этом виде «Б», который сейчас делал, и ничего не получалось. Вчера вечером, когда вернулся домой, Маша сообщила, что звонила Елена, у Ксюши температура 40°, приходил врач, поставил диагноз — ОРЗ, универсальный такой нынче диагноз, раньше, еще лет десять назад, его и не знали — острое респираторное заболевание. Утром же нынче, только еще собирался на работу, Елена позвонила снова,40° у Ксюши держалась всю ночь, несмотря на анальгин каждые четыре часа, и Елена звонила по дороге из поликлиники обратно домой — ходила снова вызывать врача. Подступала уже обеденная пора. Евлампьев, не в силах удержаться, дважды звонил Маше узнать, есть ли какие новости, но Елена после того утреннего звонка больше пока не объявлялась…

Надо было встряхнуться, отвлечься. Евлампьев бросил циркуль с «балеринкой» в готовальню, закрыл ее, убрал в стол и вышел в коридор. Коридор по-обычному был пуст, сумеречен, лишь по концам его квадратно светились два огромных окна, сверкая отмытыми недавно на Ленинском субботнике стеклами. Евлампьев постоял немного у двери зала и, мимо лестницы основного, центрального входа, приходившегося как раз на середину коридора, медленно пошел в сторону одного из этих торцевых окон, к бездействующей запасной лестнице, на широкие площадки которой стягивались покурить во время устроенного себе коротенького десятиминутного перерыва курильщики со всего здания, покурить и заодно освежить, «прополоскать» мозги в пустопорожнем трепе.

Евлампьев никогда не курил и всю свою жизнь не пользовался никогда для отдыха этими, как их называли сами курильщики, «трёпклубами», но сейчас ему надо было разрядиться: постоять среди людей, послушать, поговорить…

На лестнице находились Молочаев и двое неизвестных Евлампьеву молодых мужчин его, Молочаева, возраста.

— О, Емельян Аристархыч! — засовывая сигарету в рот, чтобы освободить руку для пожатия, весело воскликнул Молочаев.— Привет! В кон веки. Что, подымить захотелось? — Он полез было в карман за пачкой.

— Нет-нет, — замахал руками Евлампьев.— Я так просто. Подустал что-то, размяться.

— Ну, дело ваше.— Молочаев вытащил руку из кармана, взялся за сигарету, затянулся и вынул ее изо рта.— У меня зиму нынче, — выпуская дым, сказал он, обращаясь уже к сокурильщикам, продолжая, видимо, прерванный разговор, — под брезентовым навесом стояла. Я распорки поставил, на них брезент, а потом зимой только снег сверху счищал, чтобы брезент на крышу не лег. И в прекрасном состоянии, будто и не зимовала.

— А у меня все днише проржавело, черт-те что, — ругнулся с сокрушенностью один из мужчин.

— У меня, я думаю, к осени открытка придет. Так по моим расчетам, — сказал другой.

Разговор, понял Евлампьев, шел об автомобилях. Ему было нечего сказать об этом, и он просто слушал, молчал.

С уже дымящейся, сожженной наполовину сигаретой на лестничную площадку вышел из коридора Лихорабов.

— Ну, а ты как, скоро стального коня приобретешь? — спросил его, здороваясь с ним за руку, тот, у которого проржавело все днище.

Лихорабов хотел затянуться — и не затянулся.

— В гробу я видал ваши «Жигули» с «Москвичами», и «Запорожец», эту консервную банку, тоже.— Он держал руку с зажатой в ней сигаретой у губ, сигарета таяла, н на кончике ее копился пепел.— В гробу и белых тапочках. А, Емельян Аристархыч,— повернулся он к Евлампьеву,— верно я говорю?

— Емельян Аристархыч — не арбитр, его эти проблемы уже не интересуют,— глянув на Евлампьева, сказал Молочаев. И подмигнул Евлампьеву.— Сейчас Емельян Аристархычу садик прнобрести, в земле копаться — самое то дело. Не обзавелись, Емельян Аристархыч, участком, нет?

— Нет,сухо сказал Евлампьев. — Не обзавелся.

Его как-то неожиданно больно кольнула эта залихватская снисходительность, пробившаяся в интонации Молочаева. Конечно, ии за что Молочаев ему не обязан, что из того. что рекомендовал в руководители группы, все равно ведь кого-то же нужно было.., но уж как-то… шибко уж как-то высокомерно это у него получилось — «садик приобрести».

— Я, Евгений Иванович, — проговорил он,— я ведь вообще к земле не приучен. Я ведь не знаю земли. Никогда не работал. Не тянет. Так что… А насчет машин, Алексей Петрович, — повернулся он к Лихорабову, — я с вами, знаете ли, согласен. Машина ведь не для того создана, чтобы она на тебе ездила. Наоборот. Что это за машина, которая на тебе верхом сидит? Никогда не понимал людей, которые с машинами связываются. Ведь они рабы.

— Рабы, вот! — подхватил Лихорабов. Он махнул рукой с сигаретой, и столбик пепла, сорвавшись, упал на цементный пол.— А я лично хочу быть свободным человеком.

— Вольному воля,— Молочаев весело пожал плечами.— А мне, пока машины не имел, не так как-то жить было… не, не так! А теперь — так. Смысл появился. Азарт. Куда хочу, туда качу. Я теперь именно что вполне человеком себя почувствовал. А, Емельян Аристархыч? — снова глянул он на Евлампьева.— Не чувствую себя рабом. Вот вы жизнь прожили, умудренней нас: может так быть? Говорите — рабом, а у меня — навыворот.

— Может, — сказал Евлампьев,— все может.

Его опять неприятно кольнула интонация Молочаева. И при чем здесь «умудренней»… — Все, по-моему, зависит от того, каков человек. Для одного, как я понимаю, машина — средство передвижения, для другого — нечто большее… ну вроде вот тонны свинца у яхты под килем, чтобы она была устойчива.

— Благодарю за сравнение, — с небрежной усмешкой кивнул Молочаев.

Евлампьев и сам удивился, что вдруг выскочил в нем этот «свинец», вспомнилось вдруг ни с того ни с сего, как учился в кораблестроительном, ездил на сессии, не закончил… и всю жизнь потом это ему аукалось: без «свинца»…

— Нет, что ни говори,— сказал тот, у которого проржавело днище, пуская дым через ноздри,