добрались, все было по-старому. Файф-о-клок[18] был в полном разгаре, и холл был переполнен обычной публикой. Только повсюду слышались оживленные разговоры о текущих событиях.

За одним из столиков мы увидели мою сводную сестру Ольгу Ивановну Коломнину, моего однополчанина штабс-ротмистра Губарева, штабс-ротмистра лейб-гвардии Конного полка князя Накашидзе и еще несколько офицеров. Мы сели вместе пить чай. В это время со стороны Вознесенского проспекта послышалась военная музыка, и вскоре мимо наших окон в стройном порядке прошла рота Гвардейского экипажа со знаменами во главе. Это была последняя воинская часть старой славной русской императорской армии, которую я видел в таком привычном для меня, да и для всех нас, порядке…

Наше настроение как-то невольно приподнялось, и мы всей компанией вышли на Морскую и пошли вслед за уходившей ротой. Как нам сказали по дороге, она шла к Зимнему дворцу на присоединение к оставшимся верным присяге войскам, которые собрались во дворце из различных частей Петербургского гарнизона. И действительно, около главного подъезда дворца стояла развернутая во фронт рота Преображенского полка с хором музыки, которая при приближении частей брала на караул, и хор музыки играл соответствующие полковые марши. Слышались крики «ура!».

Моя сестра осталась с несколькими офицерами около арки Главного штаба, а я со штабс-ротмистрами Губаревым, Карангозовым и князем Накашидзе прошли дальше.

Рота Гвардейского экипажа, приветствуемая громким «ура!», скрылась во дворе дворца. Около Эрмитажа собралась небольшая группа зевак, смотревшая на происходящее. Одна из бывших в этой группе женщин, типичная курсистка, стала задавать полковнику Аргутинскому-Долгорукову, распоряжавшемуся приходившими войсками, наглые вопросы:

– Правда ли, что вся власть перешла в руки Государственной думы и что царь отрекся от престола? А вы тут, господин офицер, солдат собираете, чтобы рабочий народ расстреливать?

При этом ее маленькие глазки, глубоко посаженные под узким лбом типичной кретинки, дышали злобным огнем, а на белесо-синих узких губах играла торжествующая усмешка.

Полковник Аргутинский-Долгоруков спокойно объяснил этой особе, что все это ложь и что сюда собираются те войска, которые верны своему императору, и не потому, что они собираются кого-либо расстреливать, а потому, что их самих собираются расстреливать.

В это время с крыши Главного штаба и из-под арки раздались отдельные выстрелы, направленные на нас, а потом стрельба пачками, а также, как мне помнится, стрельба пулеметная по войскам, стоявшим у подъезда дворца.

Толпа бросилась врассыпную, а мы поспешили за преображенцами, которым было приказано войти во двор. Площадь мгновенно опустела. Несмотря на сильный огонь, открытый по нам, к великому счастью, никто ранен или убит не был, хотя пули щелкали по мостовой, как рассыпанный горох.

Двор Зимнего дворца был переполнен солдатами Преображенского, Павловского и других полков. Огромные ворота закрылись за нами. Вышедший из здания генерал Занкевич обратился к солдатам с речью. Он поздоровался с солдатами.

Дружное: «Здравия желаем, ваше превосходительство!» – далеким эхом откликнулось повсюду. Прерывающимся голосом он со слезами на глазах начал свою речь… Привожу его слова, понятно, по памяти.

– Павловцы! Я обращаюсь к вам, как старый ваш командир, с которым вы не раз бывали в боях и сражениях! Братцы, что вы делаете? Вы царя-батюшку и нашу матушку-Россию врагам на растерзание отдаете! Помните, что все эти беспорядки выгодны только врагам нашим, немцам, которые с радостью теперь видят, что в России брат восстал на брата… Братцы, опомнитесь, послушайте своего старого боевого товарища!

Он еще говорил в том же духе с рыданиями в голосе, и слезы лились по его загорелому лицу. Видно было, что человек переживает глубокую сердечную драму, но солдаты слабо реагировали на его слова, и когда он кончил, то только несколько десятков голосов нестройно ответили:

– Постараемся, ваше-ство!

Мы, стоя недалеко от генерала, с глубокой грустью и скорбью наблюдали эту тяжелую картину, картину развала некогда могучей армии, картину разрыва солдат со своими боевыми офицерами… Видя такое плачевное состояние духа собравшихся войск, мы поняли, что полезны им быть не можем, и вышли со двора, направившись вдоль решетки Зимнего дворца.

Какие-то штатские, стоявшие возле здания Главного штаба и заметившие нас, открыли по нам огонь из револьверов. Пули довольно густо защелкали по ограде. Пришлось устроить импровизированную перебежку, и мы дошли, вернее, перебежали к Исаакиевскому собору. Князь Н. отправился домой, а я с остальными – обратно в «Асторию», куда мы и дошли без особых приключений.

Всюду слышалась ружейная и пулеметная стрельба. Небо было освещено заревом пожара. Горело здание Судебных установлений около Литейного моста и ряд полицейских участков, подожженных восставшими. Со стороны Мариинского театра вырывались столбы дыма и языки пламени. Горел Литовский замок…

Глава III

В нас, молодых офицерах, было сильно понятие о воинском чинопочитании и дисциплине, привитое нам с детства. В эти трагические для России дни мы искали старшего руководителя, мы ждали приказаний начальства, то есть мы ждали того, к чему привыкли и чему были обучены.

К величайшему горю и сожалению, старшие воинские чины, бывшие в Петербурге в то время, как то военный министр, начальник Петербургского военного округа и др., до того потеряли голову, что буквально без всякого с их стороны сопротивления власть была вырвана из их рук, и все перевернулось вверх дном.

Развитие петербургских беспорядков и, вообще, возможность переворота в те дни я исключительно приписываю слабости и безволию старших военачальников, так как, если отбросить весь Петербургский гарнизон, молниеносно разложившийся и на который нельзя было рассчитывать, в Петербурге был ряд военных училищ, начиная с Пажеского Его Величества корпуса, Николаевского кавалерийского училища и других пехотных и артиллерийских училищ, а также специальных офицерских школ, которые при умелой, энергичной организации представили бы такую мощную силу, что никакому гарнизону, а тем более Петербургскому, состоящему из полуобученных солдат запасных гвардейских полков, не удалось бы справиться с этой действительно боеспособной силой.

На верность присяге и на стойкость офицеров и юнкеров того времени можно было положиться с закрытыми глазами, а единичные случаи измены тех и других могли бы быть пресечены в корне и в счет идти не могли. Солдатская же масса гарнизона не только не была подготовлена к организованному бою, но военно-моральный и качественный ее состав был ниже всякой критики. Это были не чудо-богатыри гвардейцы, герои тяжелых боев 1914 года, сложившие свои головы на полях Галиции и под Варшавой и взятые от сохи из здоровых крестьянских недр русского народа, а фабрично-городская масса, в которой если и было что военное, то только форма, и та отвратительно, по-штатски, носимая.

Эти мои слова подтверждаются тем,