Всю жизнь Пикассо поздно ложился и поздно вставал. На бульваре Клиши он около 14.00 запирался в студии и работал до заката, а то и позже. Тем временем его подружка Фернанда развлекала себя, как умела, болталась по квартире, дожидаясь, пока Пикассо закончит и выйдет к ужину. Однако за столом с ним было не так уж весело. «Он почти не говорил за едой, иной раз и словечка не вымолвит, – вспоминала Фернанда. – Вид у него был скучающий, а на самом деле он был поглощен своими мыслями». Хроническое дурное настроение своего возлюбленного Фернанда списывала на его диету: ипохондрик Пикассо пил только минеральную воду, а в пищу употреблял овощи, рыбу, рис и виноград.

В присутствии гостей, а они наведывались в Монпарнас довольно часто, Пикассо старался быть более общительным. Он любил поразвлечься между периодами интенсивной работы, но не желал отвлекаться надолго. По предложению Фернанды (она позаимствовала эту идею у Гертруды Стайн и Алисы Токлас) пара объявила воскресенье «приемным днем», и «таким образом все светские и дружеские обязанности ограничивались одним днем». Тем не менее, по словам Ричардсона, «настроение художника колебалось от неприветливой угрюмости до коммуникабельности». А вот рисовать ему никогда не надоедало. Пикассо уверял, что, простояв три или четыре часа перед мольбертом, он не чувствовал усталости. «Вот почему художники живут долго, – рассуждал он. – Работая, я оставляю свое тело за дверью, как мусульмане оставляют обувь у порога мечети».

«Чтоб быть продуктивным, не обязательно очень много работать, – заявил как-то Жан-Поль Сартр. – Три часа поутру и три вечером – таково мое правило».

Может показаться, будто французскому экзистенциалисту жилось легко, но это представление будет обманчивым: большую часть жизни он провел в творческой лихорадке, разрываясь между этими шестью часами работы в день и интенсивной светской жизнью, подразумевавшей обильную еду, крепкую выпивку, табак и наркотики. Обычно Сартр до полудня работал у себя дома, в Париже, затем отправлялся на встречу, о которой заранее договаривался его секретарь. В 13.30 он в течение как минимум двух часов обедал вместе с Симоной де Бовуар и их общими друзьями, запивая бутылкой красного вина. Но ровно в 15.30 Сартр вскакивал из-за стола и мчался домой отрабатывать вечерние три часа. Ночью он спал плохо, вырубался всего на несколько часов, и то с помощью снотворных.

К 1950-м этот режим – много работы, много вина, много сигарет и мало сна – довел Сартра до нервного истощения, однако он и не подумал снижать темп, а вместо этого подсел на коридран, модную в ту пору среди парижских студентов, интеллектуалов и художников смесь амфетаминов с аспирином. Во Франции этот стимулятор считался легальным до 1971 г., когда его признали токсичным и сняли с продажи. Вместо нормальной дозировки – по одной-две таблетки утром и в полдень – Сартр принимал двадцать штук, первую запивал утренним кофе, а остальные тщательно разжевывал в процессе работы. Каждая таблетка окупалась страничкой-другой огромного философского труда «Критика диалектического разума».

Однако таблетками проблема не исчерпывалась. Биограф Анни Коэн-Солаль сообщает: «За сутки он потреблял две пачки сигарет и несколько трубок черного табака, более литра алкоголя – от пива и вина до водки и виски – 200 миллиграмм амфетаминов, 15 грамм аспирина, несколько грамм барбитуратов, не считая чая, кофе и жирной пищи».

Сартр прекрасно понимал, что таким образом убивает себя, но его философия была ему дороже здоровья. Он рассуждал так: «У меня в голове – нерасчлененные и непроанализированные, однако в такой форме, которая могла сделаться рациональной – находились все те идеи, которые надо было перенести на бумагу. Оставалось только разделить их и записать. Проще говоря, писать философскую книгу значило анализировать мои же идеи, а баночка коридрана сулила: “С этими идеями удастся справиться за два дня”».

[67]

В 1917-м Элиот поступил на работу в лондонский банк Lloyds. На восемь лет поэт, родившийся в штате Миссури, принял обличие типичного англичанина из Сити: шляпа-котелок, костюм в полоску, под мышкой аккуратно сложенный зонтик, бескомпромиссный пробор. Утром Элиот садился в пригородную электричку, на вокзале присоединялся к толпе, шедшей через Лондонский мост (эту сцену он запечатлел в описании призрачного города в «Бесплодной земле»). «Я живу среди термитов», – писал он Литтону Стрейчи[68].

Ричардс рисует безотрадную картину, однако Элиот своей работой был доволен: прежде он отдавал все силы сочинению обзоров и рецензий, преподавал в школе и читал довольно амбициозный цикл лекций – при таком изобилии дел у него не оставалось времени сочинять стихи, а денег он почти не зарабатывал. Lloyds ему будто небеса послали. Через два дня после того, как его приняли на работу, Элиот писал матери: «Теперь я получаю два фунта десять шиллингов в неделю за то, что сижу в конторе с 9.15 до 17.00 с часовым перерывом на обед, и здесь же в офисе нас поят чаем… Возможно, тебя удивит, что я доволен работой, но она куда менее утомительна, чем преподавание в школе, и намного интереснее».

Обеденный перерыв Элиот часто использовал для встречи с друзьями и коллегами-писателями, для обсуждения литературных проектов. По вечерам у него оставалось время, чтобы заняться поэзией или заработать еще немного сочинением обзоров и рецензий.

Какое-то время это решение казалось идеальным, но постепенно рутина стала его тяготить. В 34 года (Элиот проработал в банке уже пять лет) он признал, что ему «внушает ужас перспектива застрять там до конца жизни».

Догадавшись о его состоянии, друзья во главе с Эзрой Паундом[69], разработали план освобождения Элиота: они решили ежегодно собирать для него 300 фунтов, по 10 фунтов с 30 добровольных жертвователей. Узнав об этом проекте, Элиот был тронут и смущен и все же предпочел независимость и гарантированный заработок в Lloyds. Там он и оставался до 1925 г., когда перешел на должность редактора в издательство Faber and Gwyer (ныне Faber and Faber), которую занимал до конца жизни.