Охте и каждый думал о своём. Я думал о Тропилло и о том, что ему нужна не только баня, но и прачечная. Была у него (да и осталась) привычка: чтоб он не ел – копченая мойва, сочная ветчина или нарезанный на развесной бумаге холодец – руки свои он неизменно вытирал о брюки, пиджак или собственные волосы. Неостриженные засаленные патлы, непонятной формы усы на одну сторону, ходил черте-в-чем и это черте-что бликовало на солнце своими жирными пятнами… Маргинальный и циничный внутри, он всю жизнь подчинил совершенно иным законам – вне времени, вне социальных устоев. Главным, для него, всегда было работа. Не с пионерами, конечно – Андрей занимался фиксацией, а сказать больше – созиданием того, чего, наверное, в мире до него еще не было никогда.

Вообще, Ленинград меня совершенно поразил. Разница между Архангельском налицо, да и не только в гастрономах… Я не могу представить, чтобы у нас люди ходили в том, в чем спокойно передвигаются здесь. У нас бы такой номер не прошел.

Помню как Вова Будник с Андреем Булычёвым, ныне покойным моим басистом выпили, вывернули два армейских тулупа наизнанку, мехом наверх, так и пошли пешком, к центру города. Долго они так не прошли. Настиг милицейский козелок, и стали их запихивать туда без лишних вопросов… а они кочевряжились и орали: – “Прощайте, мы из организации Новая Свобода, прощайте”. Весь город об этом потом говорил, а я даже песню об этом написал, и Вова Будник её и спел.

А тут, в Питере… я жил у Вишни и к нему приходили таа-акие люди, они не прошли бы в Архангельске и квартала. Взять Свинью, например, Андрея Панова, тоже покойного, так вот если бы он решил прилететь к нам, его бы свинтили бы прямо с трапа самолета. Рваные кожаные джинсы, выкрашенный акрилом ядовитого цвета пиджак из клеёнки и красный кожаный галстук. Нет, я просто не понимал, как такое происходит в нашей стране, да еще и в колыбели трех революций.

…Мы приближались к сведению. Хотя в то время я еще не понимал, что это такое. Теоретически, конечно, знал, но опыта еще не было. Напряженность Тропилло достигла своего апогея, я не понимал, когда он спит – все время находился на ногах – и днем и ночью. Но стоило Андрею присесть хотя бы на минуту – он тут же засыпал. На сведении мы собирались вчетвером – хозяин, Будник, Губерман и я. Жене было крайне интересен процесс – такую музыку, как оказалось, он тоже играл впервые, в то время он играл в Аквариуме.

Сведение происходило ночью, начиналось с вечера, когда вся администрация и преподаватели расходились по домам. Мы садились на стулья прямо друг за другом, чтобы всем находиться в стереозоне, издали это было похоже на положение гребцов в байдарке. Первым номером свели вступление к альбому. Оно не обозначено отдельно, а приклеено к песне “Союз Композиторов” скотчем. На втором куске голова Андрея все больше устремлялась в пульт – он засыпал на ходу. В самом дальнем укромном углу обосновался Будник.

Спустя немного времени Тропилло быстренько показал мне, что ни в коем случае нельзя делать, чтобы случайно что-то не стереть и попросился немного полежать. “Я спать не буду, я все буду слышать, и если ты что-то сделаешь неправильно, я сразу услышу и скажу тебе” – с этими увещеваниями Андрей примостился под бочок к Буднику и, похоже, заснул раньше, чем его голова коснулась опоры. Иногда он что-то начинал бормотать во сне, мы спрашивали его все ли правильно у нас, он бормотал, что все правильно и засыпал вновь.

В итоге, сегодня, я большую половину нашего тогдашнего сведения отправил бы в брак. Однако нам вроде все нравилось. Часам к восьми проснулся Будник – вроде всё, говорит, зашибись, Тропилло тоже ничего не понял. “Тебе нравится?” – спросил меня. Но я не знал… так устал, что вкусовые рецепторы притупились, и ничего разобрать было нельзя…

Есть у меня такое качество – если к четырем-пяти утра я не засыпаю, то к рассвету открывается “второе дыхание” и уже себя в постель не загнать – сон проходит, и я бодро проживаю следующий день. Появилось желание как-то отметить окончание работы. Но на дворе стоял 1984 год – магазины открывались в 11. Впереди было три часа, и за это время мы сделали каждому по копии на 19, и одну я сделал для Вишни.

Должен сказать, что мы с Алексеем очень сблизились духовно, в Архангельске у меня такого человека не было, и нет. Он понимал все с полуслова, мы с ним тоже пробовали что-то записать и удивительное дело… Вишня до сих пор остается единственным человеком в моей жизни, которому я не просто готов простить музыкальное инакомыслие – под воздействием его чар даже я, строгий приверженец тяжелого рока, мог сыграть абсолютно попсовые рифы, и меня от этого не тошнило, а даже было прикольно, местами. Вероятно, нас объединяло чувство юмора, и за это качество, развитое у Вишни до совершенства, я готов был ему простить даже полную коллекцию пластинок Boney M на полке. Такого взаимопонимания, как с ним, я ни с кем не испытывал. Хотя мы, абсолютно разные люди… хотя сегодня я уже понимаю, что нас единит – мы оба, по сути, всю жизнь занимались одним делом – превращением говна в конфетку. Всегда работали черт знает на чем и неизменно выпускали продукт. Как в те времена, так и в сегодняшние дни…

Я отправил Будника на такси в аэропорт, шел к Вишне, нес ему первую копию и сокрушался, что такое приключение прошло мимо моих друзей – соратников. Бесспорно, альбом получился бы лучше, если бы Рауткин с Лысковским были рядом, лишь от их присутствия при записи и сведении мне было бы гораздо легче. Кстати потом, когда они все услышали, строго настрого наказали мне взять их с собой на следующую запись…

Билета у меня не было, я вручил Алексею плёнку, времени послушать вместе тоже уже не было – забрал инструменты и помчался в аэропорт, в надежде выкупить бронь. Но время было – конец августа, и в очереди в кассы стояло человек тридцать и все с детьми. Так я и проболтался у касс около суток с этими гитарами, которые проклял уже вконец. Отойти от касс, на протяжении всего этого времени было невозможно – нужно было “ловить”, когда объявят подсадку и выбросят два-три