— Эй, дэвушка! Эй ты, блондынка! Ты туда не ходы, ты сюда ходы! Мой фрукт самый сладкий.

Шум, гам, алчная суета, визг вырываемых из ящиков досок, стук мелочи о железо прилавка, сияющие, похожие на ночные посудины окорята с квашениной. Рынок…

На дворе тоже народу невпроворот. Кто пришел купить, кто продать, кто украсть, кто просто поглазеть, а кто пресечь, засечь, проявить ментовскую бдительность. Волнуется, шумит разномастная толпа, пробавляется по принципу: не надуешь, не проживешь, и в самой гуще ее, привычно раздвигая народ, похаживает в белой куртке Андрюха Лапин, со знанием дела вышибает деньгу, посматривая зорким глазом на вверенный ему фронт работ.

В аппендиксе двора, у параши, то бишь у мусорных баков, устроилась вшивота — голубятники со своими турманами, бородунами и тучерезами. Самое подходящее для этой публики место. Жуткие жмоты. Выкатят нехотя положенные тридцать коп. разового сбора — и все, хорошо еще, если не обругают вслед вполголоса по матери. Маромойное племя! Не доходя до гадючника, у торца рынка, стоят крольчатники, крысятники, опарышники и мотыльщики. Те, что с грызунами, тоже шелупонь, жадная, прижимистая, не достойная уважения, а вот народ с кормами большей частью душевный, широкий, вызывающий самые лучшие чувства. Взять хотя бы Асю, толстую, с перманентной простудой на губах, неопрятную тетку. Поздоровается всегда приветливо, посмотрит ласково и одарит рублем. А то что воняет от нее за версту тухлятиной, так это понятно — опарышей она разводит на дому, осеменяя мясо при помощи говеных мух, окрещенных — уж не в честь ли Терешковой? — вальками. Или вот Косой Тимур со своей командой, добывающие мотыль при посредстве хитрой приспособы под названием «волчья пасть». Всегда поручкается уважительно, матюгнет от души товарища Берию — это у него бзик такой, да и зашуршит по-доброму рублевой бумажкой…

Крысино-голубино-крольчачей сволочи, слава богу, нынче не так уж и много, зато кошатников и псарей явилось немеряно, так и норовят продать втридорога братьев наших меньших. Рыбаки-аквариумисты взяли их в плотное кольцо, баламутят воду сачками, греют ее, чтоб не превратилась в лед, на хитроумных горелках и свечках. Будто варят невиданную уху из гуппи, скалярий и меченосцев. Те еще жмоты — торговать бы им жабой, которая их душит!

— Ну что, Роден Буонаротти, — живо разглядев в толпе шустрого мужика-масочника, Андрон придвинулся к нему, начальственно, но с уважением подал руку, — опять нарушаем? Любишь ты, Федя, неприятности.

На ящике были разложены искусно вылитые из гипса и ярко раскрашенные маски, распятья, сексуально-буферястые русалки. Сразу вспоминались слова Вицина из всенародно любимого фильма: налетай, торопись, покупай живопись.

— Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, — Федя подмигнул, редкозубо ухмыльнулся и профессионально, неуловимо быстро сунул Андрону трешницу. — Да ты не боись, начальник, таможня дает добро. С Сережей я уже поздоровался, — и он мотнул башкой в сторону рынка, где за двойными дверями в специально оборудованном помещении волок свое нелегкое бремя ментовский капитан Опарин. Сумками, бутылками, но все же большей частью дензнаками.

«Ну и ладно», — Андрон кивнул, не выписывая квитанции, отчалил и двинулся сквозь толпу к столам, за которыми толкали корм для пернатых. Здесь стояли люди уважаемые, проверенные, хорошо понимающие главный жизненный принцип — пусти свою кукурузу на воду, и она вернется к тебе с маслом. Не бином Ньютона. Дай контролеру рубль за место, потом еще один за хранение товаров в контейнере, и торговля пойдет как по маслу. По тому самому, которое приплывет на кукурузе.

«Ну пока вроде бы все», — охватив всех неохваченных сбором, Андрон пересчитал добычу, отдал в кассу богово и, прикинув свою долю малую, погрустнел — двадцать карбованцев. К вечеру, может, наберется еще десять — итого три червонца. Умножить на восемь выходов в месяц — двести сорок, плюс семдесят пять рублей жалованья, положенного ассу водителю электротележки. О мама мия! Жалких три сотни! Fortune de camp, нищенское существование! Слава богу что зима на исходе, и скоро открытие сезона. А там… Воображение сразу нарисовло Андрону косяки цыганок, размахивающих гвоздиками, цветочные столы, заваленные розами и как кульминацию всей этой фантасмагории вожделенную «шестерку» цвета коррида с шестерочным же, аж восьмидесятисильным, двигателем. Экспортного исполнения, с велюровым салоном и хромированными, написанными не по-нашему буквами Lada. Эх, под железный звон кольчуги… Занятый волнительными мыслями, двинулся Андрон сквозь рыночную суету, но тут же был вынужден вернуться к прозе жизни, услышав глас туалетчика Коляни, пропитой, умоляюший:

— Андрюха! Брат! Займи рубля! Нутро горит!

Коляня был занюханный голомозый мозгляк, обтрюханный, небритый и, как водится, в своем репертуаре — на кочерге. Когда-то давно он колымил на автобусе и, приезжая на кольцо, с чувством угощался бутербродами, наливая из термоса бурый, круто заваренный чай. Пока не врезался на всем ходу, и не выяснилось, что в термосе-то был не чай, а вульгарный коньяк наполовину с зубровкой. С тех самых пор — ни бутербродов, ни коньяка, только емкости по три шестдесят две, потом по четыре двенадцать, затем с мебельным лаком, политурой, жидкостью для обезжиривания поверхностей, да еще грязные загаженные очки, похожие на амбразуры в преисподнюю. И хоть было Коляне далеко за полтинник, так он и значился — Коляней, спившимся запомоенным изгоем. Шкваротой чесоточной.

— Держи, — уважив-таки старость, Андрон облагодетельствовал его рублем, сплюнул от мерзкой вони бормотухи и отправился к себе, в крохотный предбанник— раздевалку в боковом крыле рынка, расположенный по соседству с зоомагазином. Хотел было просто посидеть, погреться, дочитать «В августе сорок четвертого», но девки продавщицы не дали — затащили к себе на чаи, распиваемые по случаю мороза с наливкой. Вишневой. А что, время обеденное, святое, имеем право…

В лабазе было тепло, уютно и непринужденно. Плавал в личной двухсотлитровой зоне исполинский меченосец Папа, лихо выводил рулады неугомонный кенар хмырь, кормленный, чтоб звончее пел, семечками конопли, дико повизгивали, опрокидываясь на спину, потешные хомячки, когда их гладили по брюху свернутой сторублевой бумажкой. Исключительно сторублевой — на дензнаки меньшего достоинства грызуны не реагировали. Девки-продавщицы, смешливые, румяные и совсем без комплексов, знай подливали чаю, сально шутковали, набивались в подружки, но Андрон, словно хомяк на трехрублеку, не реагировал, свято помнил одиннадцатую заповедь — не греши по месту работы да и без греха будешь. С достоинством попил чайку, подогрел жирной пайкой красноперого Папу и степенно откланялся…

Однако только он собрался расслабиться, дочитать-таки «В августе сорок четвертого», как попался на глаза пьяному мясорубу Оське.

— Враги сожгли родную хату, — сообщил тот картаво, но доверительно, раскатисто рыгнул и потянул Андрона в холодный цех, — по этому поводу мы и тяпнем. Шнапса, горилки, сала, тушенки. Что такое, где маца, лаца-дрица-ацаца.

Дородный и румянощекий Оська был философом, горем в еврейской семье и образцом воинствующего интернационализма. Он был любвеобилен, словно сын Кавказа, широк и бесшабашен, как таборный цыган, и предпочитал всему великорусскую водку, поволжских девушек и малороссийское сало. Однако и от корней не отрывался, и своих не забывал — бойко выдавал кошер нагора для исторического народа. Для чего в своих владениях под Всеволжском выращивал быков, а когда приходило их время, приглашал уполномоченного из синагоги, специалиста по брисам. Тот за долю малую пускал скотине кровь, а заодно и информацию среди верующих евреев: хава нагила, люди! Есть кошер! И правоверные гужом валили к Оське…