номера большую подборку, «Новый мир» в следующем, 10‐м номере стихотворение «Хлеб» все-таки напечатал. «Новые строки» месяцем ранее появились и в «Знамени», причем власть, цыкнув, как мы помним, на главного редактора, опять-таки не стала поднимать публичного шума.

В том же сентябре «живаговские» «Рассвет» и «Зимняя ночь» выходят в «Дне поэзии», в декабре тбилисский журнал «Мнатоби» печатает (правда, в переводе на грузинский язык) автобиографический «Люди и положения». Это 1956 год. А вот и 1957-й: в марте подписан к печати последний прижизненный сборник Пастернака «Стихи о Грузии. Грузинские поэты», в апреле еще четыре стихотворения публикует «Литературная Грузия», в июле «Театр» помещает «Актрису», обращенную к Анастасии Павловне Зуевой и содержащую в себе симптоматичную строку «Смягчается времен суровость…».

Неплохи дела и с пастернаковскими переводами в театре: в Александринке продолжают показывать «Гамлета», еще в 1954 году поставленного Григорием Козинцевым, в Малом театре с 30 декабря 1955 года идет «Макбет», в октябре 1956 года вахтанговцы ставят «Ромео и Джульетту», в марте 1957 года МХАТ выпускает «Марию Стюарт».

А главное – в Гослитиздате идет (или все-таки не идет?) книга избранных стихотворений: подписанная к печати еще в январе 1957 года, она так после этого и не стронулась с места.

Такое впечатление, что власти, не давая пока команды на полное уничтожение «артиста в силе», ждут, как развернутся события за рубежом.

19

Ждет и Пастернак.

Хотя он для себя все давно уже решил. «Говорили, – вспоминает Михаил Поливанов, – что он предупредил сыновей Леню и Женю и даже как бы заручился их согласием на все последствия, которыми это могло угрожать» (Т. 11. С. 472). «Он уже поговорил со своими сыновьями, и они готовы пострадать», – подтверждает и Исайя Берлин, посетивший Переделкино летом 1956 года (Т. 11. С. 504).

Берлин по слезной просьбе Зинаиды Николаевны даже попытался отговорить его от самоубийственного шага, но Пастернак с «настоящим гневом» ответил, что «он прекрасно знает, что делает», и гостю из Англии «стало стыдно» (Там же).

Что же касается самой Зинаиды Николаевны, то на ее мольбы Пастернак ответил однозначно: «Он сказал мне, что писатель существует для того, чтобы его произведения печатали <…> „Может, это и рискованно <…> но так надо жить“» (Т. 11. С. 229).

И никаких уже компромиссов с властью.

Да вот пример. В ноябре 1956 года в «Литературной газете» одно за другим (22 и 24 ноября) появились открытые письма советских писателей, поддержавших кровавое подавление народного восстания в Венгрии. Их подписали 65 человек – от Твардовского до Эренбурга, от Казакевича до Паустовского, от Берггольц до Каверина. И только «Пастернак, – как 13 декабря записал в дневник Александр Гладков, – будто бы отказался подписать письмо Сартру и еще что-то брякнул. Но, может быть, это уже легенды»[209].

Нет, не легенды. Ирина Емельянова вспоминает, как в Потаповский переулок, где жила Ольга Ивинская, «<…> явился неожиданный гость. <…> Это был В. Рудный, литератор, член редколлегии гонимого альманаха „Литературная Москва“» с просьбою уговорить Пастернака поставить свою подпись под текстом «<…> обращения советских писателей к писателям Венгрии, появившимся на другое утро в газетах».

Вместе с Ивинской Рудный отправился в Переделкино, но

увы, план не осуществился. <…> Когда требовалось, Б. Л., надо сказать, умел быть резким, «жестоким», как говорила мама. И мне до сих пор очень интересно, как, какими словами он выпроводил делегата? Для него, в отличие от меня, здесь не было даже поводов для размышлений[210].

«Я не хочу подлизываться к своему правительству», – сказано ясно и недвусмысленно[211].

Ведь «стрела уже выпущена из лука, и она летит, а там что Бог даст» (Т. 11. С. 620).

20

30 июля 1957 года Бог дал для начала публикацию перевода двух глав и нескольких стихотворений из «Доктора Живаго» в варшавском журнале Opinie, и уже 30 августа Д. А. Поликарпов и его сотрудник Е. Ф. Трущенко в докладной записке предложили, во-первых, «обратить внимание польских товарищей на недружественный характер журнала „Опинье“», чтобы вызвать, соответственно, «прекращение дальнейшей публикации сочинения Пастернака», а во-вторых,

рекомендовать Секретариату Правления Союза писателей СССР и редколлегии «Литературной газеты» по получении ежеквартальника «Опинье» организовать публикацию открытого письма группы видных советских писателей, в котором подвергнуть критике позиции этого журнала[212].

Первое предложение было реализовано тотчас же, и под давлением то ли советских, то ли послушных им «польских товарищей» проштрафившийся журнал закрыли. А вот с публичной оглаской решено было, видимо, повременить.

Как повременили и с оглаской состоявшего двумя неделями ранее первого – пока еще келейного – судилища над Пастернаком.

Он, сказавшись нездоровым, на заседание секретариата правления СП СССР, где 16 августа разбирали, по словам Федина, «историю передачи Пастернаком рукописи своего романа итальянскому изд<ательст>ву в Риме»[213], не явился. Так что на этом заседании «характера 37‐го года, с разъяренными воплями о том, что это явление беспримерное, и требованиями расправы» (Т. 10. С. 250), как в письме Нине Табидзе от 21 августа оценил его Пастернак, «как всегда, первые удары приняла на себя О. В. <Ивинская>» (Там же), и она же на следующий день устроила Борису Леонидовичу встречу с Поликарповым в ЦК, а затем и с Сурковым, возглавлявшим тогда Союз писателей.

Причем – это очень важно – если братья-писатели на своем заседании Пастернака обличали, напирая, прежде всего, на идеологическую неприемлемость «Доктора Живаго» («Сама идея доработки романа была сочтена абсурдной» – там же), то большие начальники покаяния от автора не требовали.

Со мной, – вспоминает Пастернак, – говорили очень серьезно и сурово, но вежливо и с большим уважением, совершенно не касаясь существа, то есть моего права видеть и думать так, как мне представляется, и ничего не оспаривая, а только просили, чтобы я помог предотвратить появление книги, т. е. передоверить переговоры с Ф<ельтринелли> Гослитиздату, и отправил Ф. просьбу о возвращении рукописи для переработки (Там же).

Дав санкцию на очередную отправку в Милан такой просьбы от его имени, Пастернак не сомневался, что «<…> никакие просьбы или требования в той юридической форме, какие сейчас тут задумывают, не имеют никакого действия и законной силы и ни к чему не приведут <…>» (Там же. С. 261).

А власть… Власть на что-то еще надеялась. Или делала вид, что надеется.

Во всяком случае, 17 октября Пастернаку даже дали напечатать в «Литературной газете» стихотворение «В разгаре хлебная уборка…»[214].

Правда, как небезосновательно замечает Е. Б. Пастернак, это было «странное, почти издевательское стихотворение» (Т. 11.