мешкающих, как обычно, рецензентов и обозревателей, а описывают сложившуюся и не знающую исключений практику…

Когда на страницах «Нового мира» спокойно заявляется (и доказывается!), что новые произведения таких, например, заметных в 1960‐х годах писателей, как В. Закруткин (1958. № 11; 1968. № 2) и В. Кочетов (1958. № 11; 1962. № 1), А. Софронов (1959. № 8; 1960. № 9) и Н. Шундик (1959. № 9; 1960. № 4), Г. Серебрякова (1960. № 5) и В. Кожевников (1960. № 9; 1961. № 9; 1966. № 4), Ю. Семенов (1964. № 1) и М. Годенко (1964. № 7), М. Алексеев (1965. № 1; 1966. № 1) и Е. Долматовский (1965. № 3), А. Первенцев (1965. № 9) и С. Бабаевский (1968. № 9), а также многих, многих других лауреатов, орденоносцев, секретарей и главных редакторов явно не по заслугам превознесены в десятках литературных и нелитературных изданий…

Когда эти и иные обязательные, казалось бы, для нашей печати имена не поминаются даже в эластично растяжимых «табельных списках» флагманов советской литературы…

Когда появившаяся, скажем, в провинциальных «Сибирских огнях» повесть мало кому в те годы ведомого В. Астафьева уверенно называется «одним из сильных и значительных произведений советской прозы» (Ф. Левин. 1967. № 6. С. 263; см. также 1962. № 7 и 1970. № 1) и с безусловной уважительностью, не исключающей, впрочем, придирчивой строгости, говорится о дебютных или едва ли не дебютных публикациях находившихся тогда в самом начале творческого пути В. Богомолова (1958. № 9), В. Фоменко (1958. № 10), Ф. Абрамова (1959. № 4), Ю. Казакова (1959. № 9). Ю. Давыдова (1959. № 12), Ч. Айтматова (1961. № 4), К. Воробьева (1961. № 7), В. Конецкого (1961. № 8), В. Белова (1966. № 8), В. Распутина (1968. № 7)…

Когда оказывается, что «новомирская» критика способна круто менять свое отношение к писателям, еще недавно ею привечаемым и к тому же щедро публиковавшимся в журнале, если, на ее взгляд, они либо снизили качественный уровень работы, либо встали на неверный путь: тут в качестве примера можно в первом случае назвать взыскательную статью И. Соловьевой «Проблемы и проза», посвященную творчеству В. Тендрякова (1962. № 7), а во втором – рецензию-фельетон И. Роднянской о «Деревенском детективе» В. Липатова (1968. № 12)…

Когда обнаруживается, что критики «Нового мира», вопреки незнамо почему и кем заведенному в нашей периодике порядку – не писать о произведениях, напечатанных в этом же издании, – умеют в случае надобности и защищать от нападок, и разъяснять читателям достоинства прозы В. Быкова и В. Семина, Ф. Искандера и И. Грековой, В. Каверина и, разумеется, А. Солженицына…

Так вот, когда выясняется, что все это – не более или менее случайные эпизоды журнальной жизни, а норма, становится абсолютно неизбежным конфликт со всеми теми, кто небескорыстно или просто по укоренившейся привычке понимает под нормою советской литературной печати совсем иное – диктуемое некими якобы «высшими соображениями» расхождение деклараций и практики, слов и дела, работу применительно к испокон века действующим правилам игры, согласно которым непосредственное эстетическое восприятие текста должно быть жестко откорректировано – с учетом идеологической конъюнктуры, негласной, но общеизвестной иерархии жанров, тем, сюжетов и характеров, а также – и это едва ли не главное – табели о писательских рангах.

Было бы натяжкой утверждать, что критики «Нового мира» совсем не допускали ошибок в выборе поводов для разговора с читателями о литературе. Не обо всех заслуживающих оценки писателях и книгах они сочли целесообразным или – допустимо и такое предположение – возможным высказаться, равно как и не все рекомендованные ими произведения выдержали проверку временем. Сказывалась, надо думать, и логика литературно-общественной борьбы. Так, «Новый мир» лишь однажды (рецензией В. Сурвилло на «Синюю тетрадь» Эм. Казакевича – 1961. № 10) сочувственно отозвался о публикациях «Октября» и почти никогда не находил добрых слов для публикаций «Знамени», поскольку, как вспоминал позднее Ю. Трифонов,

все напечатанное в «Знамени», выпестованное «Знаменем», имевшее хоть какое-то отношение к «Знамени» встречалось Александром Трифоновичем предвзято и недоверчиво… В «Знамени» ничего не может появиться! Если же появляется, то – вопреки. Между тем появлялось. И как раз вещи того смысла, о котором горячее других хлопотал «Новый мир»[225].

Сложности того же порядка наблюдались и в отношении «Нового мира» к публикациям «Огонька», «Молодой гвардии» и «Москвы» (особенно после прихода М. Алексеева к руководству редакцией)…

Все это, понятно, сужало кругозор критики, а если «новомирская» панорама современной прозы страдала лишь отдельными, хотя подчас и досадными пробелами, то составить себе исчерпывающее представление о движении, скажем, поэзии в 1960‐х годах только по этому журналу довольно-таки трудно. Эстетический плюрализм, отличавший «новомирскую» критику поэзии на рубеже 1950–1960‐х годов[226], постепенно уступил место преимущественному вниманию к стихам, либо рожденным в лоне той же смысловой и стилевой традиции, что и творчество самого Твардовского, либо враждебным «Новому миру» по направленческим, а не эстетическим координатам…

Впрочем, и это заслуживает особой отметки, рецензенты и обозреватели «при Твардовском» могли ошибиться в похвалах или в невнимании, но не в отрицании и осуждении. Сколько ни листай старые журнальные комплекты, не найдешь там ни одного примера, когда острой критике подвергались бы книги удачные, яркие, хотя и не соответствующие установкам «Нового мира», или писатели, чей талант еще только обещал развернуться и действительно развернулся в дальнейшем.

Эта если не широта, то эстетическая, вкусовая терпимость «новомирской» критики тоже была общеизвестна и тоже укрепляла нравственный авторитет журнала, внушала доверие к его безжалостным подчас приговорам и к его нестеснительно щедрым иной раз авансам.

«Новому миру» могли ставить в вину – и позднее действительно ставили – то, что он не говорит всей правды о современной ему литературе и жизни советских людей. Но и самому невнимательному или, напротив, самому взыскательному читателю было ясно, что авторы «Нового мира», по крайней мере, не говорят неправды и что, следовательно, это возможно – даже в тех условиях, в которых находилась тогда литературная печать. Да, возможно – не гнуться перед сильными мира сего и не лавировать в самой сложной общественно-творческой обстановке, не хлопотать о непременном балансе «плюсов» и «минусов» и не оправдываться тем, что иначе, мол, и вести себя нельзя[227]. Уже одно это принципиальное, едва ли не вызывающее неговорение неправды – даже вне зависимости от суммы высказываемых идей – ставило «Новый мир» в оппозицию не только к тем или иным разруганным в журнале влиятельным писателям (их число вскоре угрожающе превысило критическую массу), но и к подавляющему большинству тогдашних литературных изданий. Само его существование выглядело, таким образом, на протяжении двенадцати лет своего рода профессиональным вызовом и нравственным укором…

Тут, само собою, опять необходимы