из кошеля несколько монет и, не пересчитывая, сунул Елаве в тёплую ладонь.

– Если не хватит, потом ещё занесу. Береги мальца. Поняла?

Она недовольно покусала нижнюю губу, сомневалась, наверное. Но всё же согласилась.

– Ладно, Кречет. Только потом всё расскажешь – иначе умру от любопытства.

– Расскажу, – пообещал я и тронул Огарька за плечо. – Вставай. Иди с Елавой. Может, навещу ещё.

Огарёк непонимающе вертел головой, как совёнок, выпавший из гнезда. Желтоватые глаза смотрели недоверчиво.

– Так правда не в темницу? В мыльню? К девкам? Удивил ты меня, гонец.

Я похлопал Рудо по холке, пёс отряхнулся, забрызгав меня каплями воды с мокрой пасти и шеи, и я снова вскочил ему на спину. Надавил пятками на бока, пусть бежит ко двору, а сам решил, что не стану оглядываться. Елаве я доверял. Она хоть блудница, но девка с мозгами, а ещё дышит ко мне неровно. Не подведёт.

На конце слободы к нам с Рудо пристал лоточник: «Купи петушка» да «Купи петушка». Народу тут было многовато, быстро не помчишься, а леденцы у торговца лежали ладными рядочками да поблёскивали боками на солнце, начиная чуть оплавляться. И формы какой искусной: и гребешок тебе, и бородка, и хвост пушистый, ребристый, и даже глаза выпуклые. Что делать, купил. Порадую Видогоста.

* * *

Мы с Рудо влетели в ворота княжьего двора – стражи сами расступились перед нами, будто я был предвестником лиха, противиться которому не могли даже ладные воины из старшей дружины с боевыми топорами на плечах. Хотя что там выдумывать, узнали издалека, как не узнать, и без расспросов открыли ворота, чтобы князь не гневался, что задержали его сокола.

У самого терема я спрыгнул с Рудо и хлопнул его по плечу – беги, друг, на псарню, там Аклете тебя напоит и мясцом угостит, а сам взбежал по ступеням, кивнул на бегу ещё двум стражам и помчался, миновав светлые сени, по каменным переходам, неизменно отдающим прелью и землёй.

Да, горько разочаровались бы все, кто просил меня взять их в терем княжий, – и девки бесстыдные, и проныра Огарёк. Не знаю, что в головах у них возникало от этих слов. Должно быть, мнили себе хоромы сплошь из золота и камней драгоценных, в парчовых и шёлковых занавесях из самого Зольмара, только ничего такого у Страстогора нет. Не любит верховный князь ни блеска золотого, ни мягких тканей, ни расписных потолков, ни музыкантов в залах. Наверху, в общем зале и палатах, стены всё же украшали рисунки солоградских умельцев, да и в горницах оконца блестели дорогим цветным стеклом, но излишеств князь не признавал. Наверное, у Игнеды в светлице стояли сундуки с разным добром-барахлом, с платьями нарядными и украшениями богатыми, только там я ни разу ещё не бывал и утверждать не осмелюсь.

Я миновал второй ярус и поднялся ещё выше, пробежал через сборную палату с цветными оконцами и оказался перед резной дверью в светлицу княжича. Страж и тут отступил, кивнул почтительно и повёл рукой – проходи, мол, сокол, знаю, что княжич будет рад тебя увидеть.

Я рванул на себя холодную дверную ручку и размашистым шагом прошёл внутрь. На меня сразу скверно дохнуло: травяными отварами, свечами и тленно-душным дыханием хвори. Сладкие ароматы трав и заморских благовоний не скрывали болезненного духа. Под тонкой корочкой томных запахов – гнилое нутро.

Светлицу было не узнать. Все три окна заслонили плотными бархатными занавесями, в помещении стало тускло и душно. По углам кровати расставили четыре подсвечника на высоких ножках, в каждом по пять оплавившихся свечей. Свечи разного воска: белые, жёлтые, мшисто-зелёные, бурые, сизые, каждая плакала по-своему душистыми каплями. Полог кровати был задвинут наполовину, и в багрово-коричневой тени бледное лицо княжича выделялось, как луна на сумеречном небе.

– Кречет! – выдохнул Видогост слабым голосом.

Я бросился к кровати и опустился перед нею, вцепившись пальцами в волчью шкуру, постеленную княжичу в ноги. Жив ещё, успел! Узнал меня – не безумен, стало быть! Тогда, может, и обойдётся всё?

Глаза мои шныряли по лицу и рукам Видогоста, сложенным поверх одеяла. Его волосы цвета гречишного мёда разметались по подушке, слипшиеся от пота. Карие глаза запали и потускнели, на шее мелко билась жилка. Тонкие руки покрывали багряные лунки величиной с ноготь мизинца, кожа на пальцах раскраснелась и потрескалась.

– Соко-о-олик, – ласково протянул Видогост и поднял мне навстречу слабую ручонку. Я погладил его по голове и попытался улыбнуться.

– Не надо, силы не трать. Я привёз тебе кое-что.

Я снял с пояса мех и чарку. Видогост вроде бы оживился немного, смотрел с любопытством. Может, думал, фокус какой покажу, как в былые времена. Рука моя наткнулась на что-то небольшое и твёрдое, и я вспомнил про сахарного петушка, завёрнутого в тонкую бумажку и припрятанного в мешке. Достал и его.

– Сладость там? Дай. Во рту горько.

Княжич закашлялся, в груди у него мокро заклокотало. Я протянул ему петушка, а сам поставил чарку Смарагделя на стол и вырвал зубами затычку меха. От тонкого запаха лесной воды в комнате будто стало свежее.

Почему-то руки мои подрагивали, когда я выливал воду и подносил чарку Видогосту. Такого со мной давно не бывало, а когда бывало, я старался скорее управиться с собой, унять мимолётную слабость.

– Выпей, Видогост. Полегчает, – сказал я так твёрдо, как только мог.

Княжич доверчиво протянул ручки-веточки к чарке и прижал пальцы к её прохладным деревянным бокам. Нагие лесавки, вырезанные на чарке, как будто мигнули, задрожали, готовые ворожить.

Вдруг чья-то крепкая рука ухватила меня за плечо и рванула назад. Чарка выпала, княжич ещё не успел её как следует обхватить, водица выплеснулась на кровать и на дощатый пол, заполнив светлицу ароматами ландышей и свежего мха. Я весь подобрался, вскочил на ноги и выхватил нож, готовый биться за Видогоста, но с изумлением и яростью понял, кто именно помешал мне излечить княжича.

Передо мной стоял Страстогор, выпятив грудь и гневно уперев руки в бока. Князь был ниже меня и у́же в плечах, но его властный, рассерженный и негодующий взгляд заставил меня вновь почувствовать себя неоперившимся соколёнком, сделавшим всё не так, как до́лжно.

– Не гневайтесь, отец! – тонко попросил Видогост.

Страстогор бросил на сына мимолётный взгляд, схватил меня за плечи и грубо толкнул к двери. Я мог бы с ним совладать, но знал, что сделаю только хуже. Сокол верен своему князю. Сама мысль о непокорности есть измена, а среди соколов изменников не было и не может быть. Я позволил Страстогору выпихнуть меня из светлицы, словно козла, забредшего в чужой огород. За моей спиной княжич слёзно просил не гнать меня, и моё сердце сжималось от жалости. Я кивнул ему – приду, мол, ещё, не волнуйся, отца твоего уговорю. Но вслух не сказал ничего, чтобы князя пуще не злить.

Страстогор вывел меня в открытые сени, откуда весь двор был виден как на ладони. Гнев князя можно было почти потрогать, он сгустился тучей и клубился вокруг меня, потрескивая непокорным костром. Я приготовился отстаивать свою правоту. В самом деле, мне таиться нечего. Помочь хотел, не навредить. Страстогор выпрямился, всего шаг разделял нас. Я видел каждую морщинку на загрубевшем от возраста и невзгод лице, каждый волосок в седой и жёсткой, словно спутанный невод, бороде, а яснее всего видел холодную ярость, пылающую в мутно-зелёных, в бурый крап глазах.

– Ты прибыл один, – выговорил Страстогор с укором в голосе.

– Один, – подтвердил я. – Зато со снадобьем.

– С нечистецким пойлом. – Князь сплюнул на пол и растёр плевок остроносым сапогом. – Разве для того я посылал тебя? Разве этого просил для наследника?

Я не потупился и взгляда не отвёл. Стоял твёрдо, так же, как князь. Не чужой мне Видогост, пусть поймёт это.

– Не отыскал я знахаря. Не справился. Но привёз иное средство. Разве не выздоровления Видогоста мы оба жаждем? Так уж неверно я поступил?

Страстогор весь затрясся от невысказанной ярости, от неприязни – ко мне ли, к нечистецкой воде ли. Рот его скривился, уголки губ скрылись в седой бороде, так что и неясно было, расстроен князь, гневен или просто донельзя разочарован своим соколом.

– Ты клялся мне, Кречет, – произнёс