Подготовка ванны для матушки Елены была сродни торжественной церемонии. Воду для ванны кипятили с цветами лаванды — этот аромат матушка любила больше всего. Затем отвар процеживали и добавляли несколько капель агуардьенте.[11] Наконец ведра тащили в небольшую темную комнатку без окон в глубине дома, рядом с кухней. Посреди комнатки стояла лохань, которую заполняли водой. Рядом ставили свинцовый сосуд с разбавленным соком алоэ для мытья головы.

Лишь Тита, избранная ухаживать за матушкой до самой ее смерти, была допущена к церемонии и могла лицезреть ее обнаженной. Больше — никто. Потому-то в комнате и не прорубили ни одного окна, чтобы никто ненароком не подсмотрел. Сначала Тита омывала мать целиком, потом мыла ей волосы, потом, пока та нежилась в воде, гладила одежду, которую матушка надевала, встав из лохани.

Когда мать подавала знак, Тита помогала ей вытереться и надеть проутюженное белье, чтобы она не простудилась. После этого девушка чуть-чуть приоткрывала дверь, так, чтобы тепло уходило как можно незаметней. При слабом свете, который проникал в дверь, создавая причудливые сочетания с клубами пара, Тита расчесывала матушке волосы, пока они не высыхали, после чего заплетала их в косу. На этом церемония заканчивалась.

Девушка неустанно благодарила Бога за то, что матушка принимала ванну всего раз в неделю, иначе жизнь Титы превратилась бы в сущий кошмар. По мнению матушки, купала ее дочь столь же нерадиво, сколь готовила еду. Как бы Тита ни старалась, она всегда делала что-то не так: то на рубашке оставалась складочка, то вода была недостаточно горячей, то коса заплетена криво. Одним словом, казалось, матушку Елену хлебом не корми — дай к чему-нибудь придраться. Но в этот вечер она разошлась не на шутку. И не без причины. Тита умудрилась испортить чуть ли не каждую деталь церемонии. Вода была такой горячей, что матушка Елена обожгла ноги, только вступив в лохань, Тита забыла налить в сосуд разбавленный сок алоэ для мытья волос, сожгла утюгом юбку и исподнее и вдобавок ко всему слишком широко открыла дверь. В конце концов она дождалась того, что матушка Елена отругала ее и вытолкала взашей.

Тита поспешила на кухню с грязным бельем под мышкой, проклиная себя на чем свет стоит за то, что так опростоволосилась. Больше всего ее удручала необходимость выводить пятна с испорченной утюгом одежды. Такая неприятность случилась с ней лишь однажды. Теперь она должна была замочить рыжие пятна в хлорате калия, который разбавляют чистой водой, подливая слабый раствор щелочи, и тереть до тех пор, пока пятно не исчезнет. Вдобавок к этой не самой приятной работе нужно было еще постирать и черное платье матушки. Для этого требовалось развести бычью желчь небольшим количеством горячей воды, смочить в этом растворе губку, протереть ею ткань, сразу же прополоскать платье в чистой воде и повесить сушиться.

Тита принялась ожесточенно тереть одежду, как она это частенько делала, когда застирывала пятна на подгузниках Роберто. Для этого она кипятила мочу, окунала туда подгузник и тут же полоскала его под водой. Пятна легко сводились. Но вот теперь, как бы ни окунала она подгузники в мочу, никак не удавалось состирать с них эту жуткую черную грязь. Но… О ужас! Это же не подгузники Роберто, а платье матушки, которое она старательно погружает в ночной горшок! Тот самый горшок, который оставила под раковиной еще с утра и так и не удосужилась помыть. Всплеснув руками, она бросилась исправлять ошибку.

Оказавшись на кухне, Тита попыталась взять себя в руки. Нужно было любой ценой выбросить из головы мучительные воспоминания, иначе не миновать ей гнева матушки Елены. Еще до купания Тита достала колбасный фарш, уже достаточно настоявшийся. Можно было начинять кишки — для чорисо используются коровьи, обязательно целые и хорошо промытые. Их набивают через воронку, как можно плотнее, туго перевязывают через каждые четыре пальца, после чего протыкают иголкой пузыри, чтобы выпустить воздух. Иначе колбаски могут испортиться.

Как ни пыталась Тита отогнать воспоминания, они роились вокруг и сбивали с толку. Да и как могло быть иначе? Длиннющая колбаса, которую она сжимала в руках, напоминала о летней ночи, когда все домашние, спасаясь от нестерпимого зноя, отправились спать во двор. Для этого там развесили гамаки, а на стол поставили кадку со льдом и нарезанным на куски арбузом на случай, если кого-то ночью замучит жажда. Матушка Елена мастерски разрезала арбузы: остро заточенным ножом она врезалась в зеленую корку, не задевая при этом мякоть. Она делала несколько хирургически точных надрезов, затем брала арбуз в руки и ударяла его известным лишь ей местом о камень. Всего лишь раз, но его хватало, чтобы арбуз раскрылся, как цветок, явив миру неповрежденную сердцевину. Несомненно, когда требовалось что-нибудь разломать, разрушить, расчленить, разорить, разлучить, разрезать, растерзать или разъять на части, матушке Елене не было равных. И когда она отошла в мир иной, никто не смог повторить этот ее фокус с арбузом.

Из гамака Тита услышала, как кто-то поднялся съесть кусок арбуза. Сама же она проснулась оттого, что захотелось по малой нужде. Весь день она пила пиво — не из-за жары, а чтобы запасти побольше молока для племянника. Тот спокойно спал рядом с сестрой. Тита поднялась и наугад — ночь выдалась хоть глаз выколи — побрела в сторону туалета, силясь вспомнить, где висят гамаки, чтоб случайно не наткнуться на них. Педро сидел в гамаке, ел арбуз и думал о Тите. Мысль о том, что его любовь так близко, будоражила воображение. Он не мог сомкнуть глаз, зная, что она спит всего в нескольких шагах от него… и от матушки Елены. Услышав в темноте звук шагов, он затаил дыхание. Это была Тита. Этот разлитый в воздухе аромат, вобравший запахи жасмина и кухни, могла источать только она. На мгновение он вообразил, что Тита поднялась, чтобы отыскать его. Когда шаги зазвучали у самого уха, сердце забилось так часто, что готово было выскочить из груди. Но нет, едва приблизившись, шаги стали удаляться в сторону туалета. Педро поднялся и, ступая по-кошачьи бесшумно, догнал ее.

Тита удивилась, почувствовав, как кто-то тянет ее к себе и зажимает ладонью рот. Но быстро поняла,