— Как обычно, — пожимает плечами Лео, потом решает чуточку подколоть Иста: — Кое-кому пришли подтверждения о досрочном зачислении в универ.

Ист кивает.

— Элис приняли в Гарвард?

— Да! Стой, откуда ты… Что, об Элис вообще все знают?

— Она мечтала о Гарварде еще с детского сада. Ну или, во всяком случае, ее родители мечтали. — Ист опять смотрит в сторону, словно ищет, куда бы приткнуть взгляд. — Короче. Я на тебя не злюсь.

— Ладно, тогда какого черта происходит? — Лео выразительно всплескивает руками. — На Рождество ты даришь мне офигенный подарок, а потом… пустота?

— Лео, — едва слышно выговаривает Ист. — Дело не в тебе, ясно?

Лео обжигает стыдом, она вдруг осознает, что ведет себя как надоедливая малявка, повсюду таскающаяся за старшими братьями и сестрами.

— Ист, — робко произносит она, ненавидя тоненькие жалобные нотки в собственном голосе, — что случилось? Ты не… Ты никуда не поступил?

Ист коротко усмехается, хотя Лео от этого не легче, а потом падает на скамейку и закрывает лицо ладонями.

— Нет, — сдавленно произносит он. — Я никуда не поступил.

Тяжесть этого признания обрушивается на Лео, и она бессильно опускается рядом. Она вспоминает фотографию — рождественский подарок Иста, вспоминает, как он снимал видео на спецдороге, как обсуждал с Ниной поступление в колледж и их совместное будущее, и все это с огромной любовью, заботой и талантом. В инстаграме[8] Лео видела много снимков, сделанных любителями, особенно ребятами вроде Иста, но никто из них и близко не дотягивался до его уровня, ничьи больше работы не вызывали столько эмоций.

— Никуда? — брякает Лео. — Совсем?

Ист смотрит на нее в упор:

— Совсем. Фраза «Я никуда не поступил» именно это и означает.

— Да нет, я понимаю, просто… — Что бы Лео ни сказала дальше, все будет не то, однако она все равно говорит: — Ист, ты прекрасный фотограф.

— Лео. — Ист вжимается лбом в подушечки ладоней и глухо рычит, точь-в-точь как Денвер при приближении почтальона: совершенно пустая угроза. — Лео, — повторяет он. — Я никуда не поступил, потому что никуда не поступал.

— Неправда, — возражает Лео. — Ты готовил портфолио, я сама видела.

— Готовил. — Он устало смотрит на нее покрасневшими, воспаленными глазами. — Но так и не отправил.

— Но почему?!

— Потому что! — срывается Ист, и только в этот момент до Лео доходит, что она тоже кричит. — Потому что я сомневался! Что, если бы мои работы посчитали шлаком? Если бы изучили портфолио и сказали: да куда этот кретин лезет! — Ист изображает экзаменатора. — Его мать — фотограф Слоун Истон, верно? Тогда почему у этого парня такие кривые руки?

— Никто бы так не сказал! — негодует Лео, вспоминая фотографии авторства матери Иста, те, что висят на стене в его комнате, напоминая безмолвный алтарь. Не помня себя, Лео вскакивает и нависает над Истом, дрожа от холода в своих промокших конверсах, но в полной готовности сражаться против всех невидимых недоброжелателей. — Но ведь еще есть время, правда? Ты же можешь податься с основным потоком, не обязательно делать это досрочно. — От этой мысли она немного успокаивается. Ничего, еще не поздно все исправить.

Ист, однако, лишь качает головой:

— Нет, Лео. Я не буду подавать документы. Я перегорел.

Внезапно Лео охватывает ярость. Такой пульсирующей, раскаленной добела ярости она не испытывала с того самого случая на рождественской вечеринке.

— Но ты же планировал…!

— Мы планировали, — поправляет он тихо, но его тон совсем не успокаивает. Это другое «тихо». Так же тихо было в больнице после смерти Нины и в Нининой комнате, когда мама потеряла сознание на ее кровати. Так бывает, когда иссякли последние силы. — Мы планировали, — повторяет Ист. — Нина поступает в универ в Лос-Анджелесе, я — в Нью-Йорке. Мы постоянно говорили об этом, обсуждали, как все будет. А теперь если я подам документы, то, не знаю… Черт, получится, что я ее предаю.

Ощутив, как ногти вонзаются в ладони, Лео понимает, что ее руки сами собой сжались в кулаки.

— Нет! Ты двигаешься дальше, Ист! Вперед. Это как…

— Не указывай мне, что я должен чувствовать, Лео.

— Ты должен подать документы!

— Знаешь что? — Ист тоже вскакивает. — Ничего я не должен, ясно? И уж тем более я не обязан поступать по-твоему и делать что-то только потому, что Нина этого уже не может!

Злые слова бьют Лео наотмашь, но она даже не морщится.

— Ты прав! — кричит она. — Нина уже не может, зато ты можешь! Я-то думала, ты сам этого хочешь!

— Все, чего я хочу, — шипит Ист, — это перестать по ночам видеть во сне искореженное тело Нины на дороге и рядом с ней — тебя, Лео! Черт, я же думал, что вы обе… что ты… — Он судорожно хватает ртом воздух и прежде, чем прячет руки в карман худи, Лео успевает заметить, как они трясутся. — Мне так ее не хватает! Я не могу просто взять и заняться тем, что мы планировали делать вдвоем, ведь я только и буду думать, что делаю это в одиночку! Тогда, после вечеринки, ты сама сказала, что я — единственный, кто все помнит, — продолжает Ист. — Но я не знаю, что хуже — помнить или не помнить. Мне так тоскливо быть единственным в мире человеком, в чьей памяти сохранился этот момент. — Ист сдергивает с головы капюшон, следом — бейсболку, приглаживает волосы, а затем, кряхтя, натягивает бейсболку обратно. — Все, чего я хочу, — это уехать и в то же время никуда не уезжать, и это полный отстой.

Лео часто дышит, как будто это она сейчас кричала. Пожилые супруги, которые прогуливаются по парку, беспокойно поглядывают в их сторону.

— Ну, прости, что разочаровала, — желчно бросает она. — Прости, что у меня, на хрен, непорядок с мозгами и я не могу вспомнить самые страшные минуты в моей жизни.

— Стой, что? Лео, мы же об этом говорили! — снова кричит Ист. — Это несправедливо!

— Да, несправедливо! — в ответ кричит Лео. — С той ночи вообще все несправедливо, и от того, что ты никуда не уедешь, лучше не станет!

— Ладно, допустим.