– Но разве Любовь не возвышает любую, даже и не вполне благородную натуру? Разве не преисполняет она высшими достоинствами всякого влюбленного?

– Истинно так, моя дама, однако позвольте задать вам встречный вопрос: о какой любви вы говорите все это время? О подлинной, о возвышенной любви, являющейся подобием и отблеском Божественной Любви, – той, что побудила Господа отдать за нас жизнь? Или о нищенке, что вырядилась в краденые одежды, но не вымыла ни шеи, ни рук, ни ног своих и не озаботилась вывести насекомых из своих грязных волос?

– Моя служанка – не нищенка! – побледнела от гнева дама Элиссана. – И у нее нет насекомых в волосах…

– Я говорю не о служанке, госпожа моя, я говорю о любви – любви ложной, фальшивой, падшей, – о любви, которая только притворяется любовью, – возразил Маркабрюн.

Виконтесса дважды ударила посохом в знак того, что желает задать вопрос. Дискутирующие тотчас замолчали и повернулись к судье.

– Я хочу, чтобы Маркабрюн объяснил нам, каким это образом, взяв на себя роль судии, он берется определить: где истинная любовь, а где ложная?

Маркабрюн немного помолчал, кокетливо теребя косу, а затем протянул:

– Вы меня, право, смуща-аете…

И потупился.

Новый взрыв хохота встретил эту выходку. Дама Элиссана прикусила губу.

Судья прикрикнула на Маркабрюна:

– Я велела вам отвечать!

– Хорошо, – сказал Маркабрюн со вздохом. – Любовь истинная всегда зарождается в душе и тянется к душе подруги или друга. Ложная любовь всегда обитает только в теле и при зарождении не одна душа влечется к другой, но один детородный орган – к другому.

– А вы считаете, что взаимное влечение вышесказанных органов – нечто недопустимое и противное человеческому и божественному установлению? – смело спросила дама Элиссана.

Гуго Лузиньян одобрительно захохотал, подбадривая супругу.

– Отчего же, – согласился и Маркабрюн, – вполне достойное дело… Однако оно должно быть не началом, но венцом любви. Я назову падшей любовью такую, которая стремится сразу к этому венцу – воровским путем, минуя душу.

– Однако душа не есть орган любви, – еще более смело возразила дама Элиссана, – и дети не родятся от одной только взаимной душевной склонности. Скажу вам более – ежели вам это до сих пор не известно – и поцелуев для деторождения тоже мало. А между тем дети – истинная цель любви, заповеданная человекам от Самого Господа!

– Да полноте! – развязно сказал Маркабрюн. – Неужто вам самой, госпожа моя, не были бы противны объятия человека, к которому вы не испытываете ни малейшей душевной склонности?

– Благодарение Богу, это не так! – горячо сказала дама Элиссана. – Ибо я люблю своего мужа и нахожу в его объятиях величайшее наслаждение!

Маркабрюн поклонился ей, махнув косой, и произнес:

– Предположим, однако, госпожа моя, что некто, никак не затронувший вашу душу, вдруг начнет добиваться ваших объятий. Будет ли он вам столь уж желанен?

– Никак не возьму в толк, о чем вы говорите, Маркабрюн. Для душевных склонностей существуют особые, духовные наслаждения: музыка, цветы, месса. Объятия же предназначены исключительно для наслаждений плоти.

– Вовсе нет! – возразил Маркабрюн с улыбкой: он видел, что выигрывает. – Хотя душа в конце концов и отделяется от тела, Господь сотворил нас таким образом, что здесь, на земле, и в Судный День душа и тело соединены и слиты. Поэтому всякое оскорбление души есть одновременно с тем и поношение нашему телу.

Дама Элиссана тоже понимала, что ее аргументы исчерпаны. Гасконец, несомненно, побеждал. И потому молвила с насмешкой:

– Для человека, который вместо «кипяток» говорит «окроп», а вместо «свиток» – «руля», вы недурно рассуждаете…

Маркабрюн спокойно ответил:

– Рассуждение строится не на словах, но на связи между ними, поэтому нет большой разницы, как называть рулю – свитком или свертком…

Отступая, его противница воскликнула:

– Вам следовало бы идти в клирики, а не в трубадуры!

– Увы, разврат проник повсюду и царит повсеместно! – сказал Маркабрюн. – Так что, боюсь, среди клириков я также нашел бы очень мало понимания.

– Это верно! – басом выкрикнул Гуго Лузиньян.

При общих рукоплесканиях, под звук шутовской трубы Маркабрюн был увенчан венком победителя. Побежденная дама бросала на него злые и растерянные взгляды, но Маркабрюн уже, казалось, забыл о поединке: бродил себе по саду с кувшином молодого вина под мышкой. Под девическим венком, в обрамлении женской прически, его смуглое хищное лицо с пьяноватыми карими глазами, на ярком солнце почти желтыми, производило неожиданное и жутковатое впечатление.

Его окликнули.

Маркабрюн повернулся и увидел даму Элиссану.

– Вы плакали? – удивился Маркабрюн.

– Да! – сердито сказала дама. – Но вас это не касается, Маркабрюн… Скажите, это правда, что прежде вас называли Дармоедом?

– Случалось, – фыркнул Маркабрюн.

– А как «Дармоед» по-гасконски?

Маркабрюн знал, что она при случае станет дразнить его этим, но ответил:

– Пендеря.

И они принялись прогуливаться по саду как ни в чем не бывало.

– Почему вы не боитесь насмешек? – спросила она задумчиво.

– И вы не бойтесь, – посоветовал Маркабрюн.

– Это правда, будто вы – наемник?

– Случалось, – опять ответил Маркабрюн.

– Тогда скажите, – дама Элиссана остановилась и впилась в него злющим взором, – почему вы держитесь таких строгих правил?

– Я много пью и груб на язык, – напомнил Маркабрюн.

Дама Элиссана покачала головой.

– Не притворяйтесь, мэтр Маркабрюн! Вы превосходно понимаете, что я хочу сказать. Никто никогда не видывал набожного жонглера и целомудренного наемника, да еще вдобавок чтобы вся эта добродетель расхаживала в гасконской шкуре…

Маркабрюн перестал улыбаться и ответил с пьяноватой серьезностью:

– Это потому, госпожа моя, что в нашем греховном мире одна только вера служит человеку щитом.

* * *

Вера, несомненно, – да: и щит она, и меч, и в непогоду укрытие, но из всех добродетелей любовь – наибольшая. И потому воистину избранными и в глазах Маркабрюна отчасти священными представлялись те, кто живет в любви, подобно тому, как все прочие живут во времени. Однако Маркабрюну, зачатому под горькой звездой, даже отраженный свет чужой любви ничего, кроме беды, не приносил.

Спустя седмицу или даже более того после памятного поединка трубадура с дамой де Лузиньян отправился сеньор Гуго в лес, и с ним были трое его удалых оруженосцев – Ламбер, Матье и Констан, один рыцарь – вассал сеньора Гуго, и Маркабрюн. Все они намеревались набить куропаток, которых затем и съесть испеченных с зелеными яблоками (для этого куропатку надлежит хорошенько ободрать и заменить ее внутренности яблоками; затем обмазать глиной, немного обсушить на солнце и запекать в очаге, а спустя известное время разбить глину и извлечь уже приготовленную птицу).