Девочка подумала немного, почмокала губами, а потом решительно затрясла головой:

– А что если вы врете? Сеньоры часто врут! Мужчины – те всегда врут, так говорит моя мать.

– Да я-то не мужчина, – сказал ей Маркабрюн с заговорщическим видом.

– Нашли дуру, – совсем обиделась девчонка.

– Правда, – заверил ее Маркабрюн. – Я монах.

Тогда она слезла с телеги и осторожно подобралась поближе. Обошла Маркабрюна кругом, стараясь не подходить к нему на расстояние вытянутой руки, чтобы он не смог сцапать ее за ногу. Увидела кровь. Села рядом на корточки, покачалась из стороны в сторону.

– Правда монах? – переспросила она задумчиво и сорвала травинку.

– Да.

– А почему ты так одет? Как не монах?

Травинка торчала у нее из уголка рта, рядом с болячкой.

– Ездил по делам монастыря в Лузиньян.

– А… – сказала она и замолчала.

Желая взбодрить свою собеседницу, Маркабрюн громко застонал. Девчонка и в самом деле ожила – шевельнулась и снова принялась спрашивать.

– А кто тебя избил?

– Злые люди.

– А что они хотели?

– Отнять у меня деньги.

В зеленых глазах девочки загорелся хищный огонек.

– А они отняли?

– Да.

Огонек погас. Девчонка встала и плюнула на Маркабрюна.

– Ну так и лежи тут, раз у тебя ничего нет.

– У меня-то нет, но сеньор Блаи – мой друг, у него есть, – поспешно сказал Маркабрюн.

– Врешь, – сказала девчонка.

– Правда!

– Почем мне знать, что правда? И вообще. Я должна отвезти навоз!

Маркабрюн изловчился, метнулся вперед и поймал ее за ногу, а левой рукой вытащил нож.

– Ай! – завизжала девчонка и закрыла глаза.

Напрасно Маркабрюн устрашающе вращал нож у нее под носом – она жмурилась изо всех сил, так что эта угроза пропала втуне. Тогда он пощекотал ей щеку холодным лезвием.

– Уй… – прошептала она, обмирая.

– Отвези меня в Блаю, – повторил Маркабрюн уже в который раз. – Я тебя не трону. Богом клянусь, в Блае ты получишь деньги.

Тогда она подняла веки. Алчные зеленые глаза глядели на Маркабрюна бесстрашно.

– Ладно! – проговорила девчонка, досадливо высвобождаясь и направляясь к телеге. – Забирайся, садись. Только учти: обманешь – сдохнешь! Мое слово лягушачье, верное.

* * *

Достигнув Блаи, Маркабрюн застал своего друга Джауфре Рюделя в сокрушительной меланхолии. По правде говоря, молодой князь Блаи казался обезумевшим. За то недолгое время, что они не виделись с Маркабрюном, Джауфре успел так исхудать, что длинный хрящеватый нос, унаследованный им от матери, казался случайным гостем на унылом и бледном лице.

Лекарь Нивард по прозванию Басурман, нисколько не состарившийся за те семнадцать лет, что истекли со дня первого его появления в Блае, хлопотал и причитал над молодым сеньором что было мочи, однако все пропадало втуне: от душевного недуга не в силах исцелить даже этот величайший врачеватель. И потому Нивард пребывал в постоянном отчаянии.

То-то радости настало лекарю, когда к нему в руки попал Маркабрюн – тот, по крайней мере, духом был вполне здрав, а страдал только телесно.

Сгрузили Маркабрюна с телеги и охающего увели мыться и лечиться; чумазая же его спутница осталась безнадзорно гулять по замку. Если она и дивилась увиденному, то вслух этого никак не высказывала, но бойко обтрогала шершавыми ладошками и мебель, и нарядную посуду, выставленную для красы, и кое-какую одежду, вывешенную в покоях. Затем решила дождаться самого сеньора, который, как неоднократно ей сулили, должен прийти и наградить ее хорошеньким приданым. Вот и уселась она смирнехонько на одном большом сундуке, свесив босые пятки, и принялась от скуки чесать в голове.

Так и нашел ее сеньор Джауфре и, поскольку находился в плену жесточайшей печали, ничуть не удивился столь безобразному явлению, но счел его новым плодом снедающей душу меланхолии.

Склонившись над девочкой, спросил Джауфре Рюдель:

– Кто ты, дитя?

– Звать меня Жанна, а родом мы все из Лузиньяна, и я везла навоз на поле – вон там, во дворе, коли не лень глядеть, осталась моя телега! – как вдруг нашла в лесу одного сильно побитого и очень хворенького рыцаря, а он-то уж упросил меня довезти его до вашей милости на моей телеге! Ну, я так и поступила, а он еще сказал, что за это ваша милость даст мне в приданое новую лошадь и денежки.

Все это девчонка выпалила единым духом, заставив Джауфре Рюделя призадуматься.

Она поболтала немытой пяткой, а затем осведомилась (больно уж долго молчал сеньор):

– Ну так что же – дадите вы мне наконец приданое?

Удивляясь тому, что девчонка, несмотря на свое очевидно подлое происхождение, держится довольно смело и изъясняется разумно и связно, Рюдель спросил:

– Скажи-ка мне лучше, почему ты вовсе меня не боишься?

На это она отвечала пренебрежительно:

– А я никого не боюсь! Я даже черта не испугалась!

Джауфре Рюдель уселся на другом сундуке, напротив девчонки, и продолжал любопытствовать:

– И что – часто ли видала ты черта?

– Случалось, – обронила она с таинственным видом. – Да только мы с братьями его по рогам! Вот он и убежал.

– Черт? – усомнился Джауфре.

Девчонка засмеялась:

– А может быть, то вовсе и козел был, а никакой не черт…

Тут улыбнулся и Рюдель, правда, пока очень бледненькой улыбкой.

– Такая разумная и бойкая девица, несомненно, заслуживает хорошего приданого. Да только скажи мне, Жанна, так ли уж не терпится тебе выйти замуж?

– Терпится – не терпится, а коли денежки сами плывут в руки, то упустить их – вот самый большой грех, – рассудительно произнесла девчонка.

В этот самый момент появился хромающий и стенающий Маркабрюн, с головы до ног в повязках и примочках – творениях искусных рук Ниварда Басурмана. Завидев лохматую свою спасительницу, Маркабрюн сказал:

– А, дочь лягушки! Я вижу, ты времени даром не теряешь?

Рюдель засмеялся.

– Она хорошо меня позабавила, так что впрямь надо бы о ней позаботиться.

– Я бы с удовольствием позаботился о ней доброй дубиной, – сказал Маркабрюн. – Ибо не счесть попреков, насмешек и издевательств, которым она подвергала меня на всем протяжении нашего пути.

Тут девчонка давай щурить злые глаза и сильно сопеть носом, а Джауфре Рюдель расхохотался.

– Клянусь правдой Господа! – вскричал он. – Впервые с тех самых пор, как постигла меня беда, смеюсь от души! Неужто она вас, друг мой, поносила и всячески угнетала?