После чего он встал, и они в первый раз взглянули друг другу прямо в глаза. И видимо, в силу того что вместе только что занимались столь интимным и столь неслыханным делом, уже не представляли, что им делать дальше. Поэтому начали хихикать, а потом рухнули от смеха на пол, не в силах противостоять охватившей их заразной истерии, от которой у них вздымались животы, пока не были вынуждены прислониться лбами к краю стола, не глядя друг на друга.

— Если хотите, можете принять душ, — в конце концов сумел вымолвить он. И это по какой-то непонятной причине снова ввергло их в приступ хохота, и они опять свалились, страшно довольные и совершенно беспомощные.

Тяжело дыша и хватая ртом воздух, они сидели на полу, и их смех понемногу затихал. Они легли рядом друг с другом, переполненные каким-то непонятным, совершенно детским пониманием друг друга. И лежали теперь на его восточном ковре тихо, все еще тяжело дыша, лицом к лицу.

— Наверное, я пойду, ладно? — спросила она.

— И как вы теперь это смоете? — спросил он, ощущая непонятное беспокойство.

— Приму ванну, надо полагать.

— Да, но спина…

— У меня есть кому это смыть.

— Кто? Мужчина?

— Нет, девушка, что живет на том же этаже.

— Но я бы не хотел, чтобы кто-то это читал. Пока что. Я совсем не уверен, что текст готов к печати, понимаете? Или для того, чтобы его кто-то читал. Видите ли… — Он судорожно пытался придумать какую-нибудь причину, чтобы как-то избавить от любопытства эту неизвестную девицу, что будет мыть Кэрол спину. Или, возможно, он желал сохранить свое творение в неприкосновенности и недоступности — Бог знает почему, но ему казалось, что ее тело все еще слишком связано лично с ним самим, чтобы на него смотрел кто-то посторонний. Он приподнялся, опершись на локоть. Ее волосы разметались по ковру. Картина была такая, словно они тут занимались любовью. — Я не могу вас просто так отпустить, — сказал он.

— Что вы имеете в виду? — В ее голосе звучала нотка надежды.

— Наши знакомые сразу опознают некоторые подробности, относящиеся к моей жене. Я к этому не готов.

— Тогда зачем вы это писали?

— Я набросал рассказ начерно, потом я кое-что там изменю. Нет, вам нельзя так уйти. Я пойду в душ вместе с вами и сам смою вам все со спины. Хорошо?

— Конечно. Но я вовсе не собиралась это кому-то показывать, — сказала она.

— Знаю, но мне будет легче, если я все смою.

Стоя в маленькой металлической душевой кабине, она показалась ему такой необъятно огромной, что он начал уставать, всего несколько минут едва потерев ей спину щеткой. Кэрол мыла и скребла себя спереди, а он занимался ею сзади, тер бедра, под коленями, щиколотки. И когда она снова стала чистой, он привлек ее к себе под падающими струями воды. Ее тело показалось ему твердым и сильным.

— Ну, теперь тебе лучше? — спросила она. Перед этой женщиной он совершенно терялся, последние остатки разума выскочили из черепной коробки и спустились в область промежности.

Потом, после всего, он задумался, почему это заниматься с нею любовью под потоками душевой воды было так легко и свободно, тогда как раньше, когда она была вся покрыта написанными им словами, сама мысль об этом казалась попыткой продраться сквозь густые заросли и тернии. Жаль, что нельзя обсудить эту загадку с Линой. Конечно, об этом не может быть и речи, хотя он не до конца уверен, что это должно быть именно так.

После того как он помог Кэрол вытереться насухо, она влезла в свои трусики, надела и застегнула лифчик и блузку и натянула юбку, он присел к столу, открыл ящик и достал оттуда чековую книжку. Но она тут же схватила его за запястье.

— Все в порядке, — сказала она. Ее влажные волосы еще несли память об их близости, о том, что он что-то в ней изменил.

— Но я хочу тебе заплатить.

— Не сегодня. — По ее лицу скользнуло застенчивое выражение — она словно бы пожалела о своем, может быть, непреднамеренном предложении и желании прийти сюда снова. — Может быть, в другой раз, если ты захочешь, чтоб я еще пришла. — И тут ее как будто поразила и испугала какая-то мысль: — Или не захочешь? То есть… ты ведь уже все сделал, да? — К ней возвращалась ее прежняя порывистость. — Я хочу сказать, нельзя же дважды проделать то, что делается в первый раз, верно? — Она тихонько засмеялась, но в ее глазах было умоляющее выражение.

Он встал и подошел к ней, чтобы поцеловать на прощание, но она чуть отвернулась, и поцелуй попал в щеку.

— Наверное, ты права, — сказал он.

Теперь в ее лице появилась жесткость.

— Тогда, знаешь, я, наверное, возьму эти деньги.

— Хорошо, — сказал он. Надо реально смотреть на вещи, это всегда приносит облегчение, подумал он. Только почему это должно сопровождаться озлоблением? Он присел к столу и заполнил чек, после чего, немного стыдясь, протянул ей.

Она сложила чек и сунула в сумочку.

— Ну и денек выдался, правда? — вскричала она и выдала свое лошадиное ржание, напугав его, — она ни разу не засмеялась так после первых минут их знакомства. Теперь она вернется к своей охоте на оленей, подумал он, к своим утомительным походам сквозь тундру. После того как высунула голову из убежища, чтобы самоутвердиться хоть на минутку, она снова уберется в свою норку.

Когда Кэрол ушла, он сел к столу, положив перед собой рукопись. Восемнадцать страниц. Рассеянный взгляд в пространство, свежевымытое тело и израсходованная энергия помогли ему сейчас как будто очистить мозги от всего постороннего и приподняться над собой. Он положил ладонь на стопку бумаги и задумался. «Я зашел за черту здравомыслия, — думал он, — так что лучше бы все это дало какой-то результат». Он потер глаза и начал читать рассказ, когда издалека, снизу донесся стук закрывшейся двери. Лина вернулась. Она дома, с этим своим лицом, испещренным глубокими морщинами, словно перезрелый, иссохший перец, с опущенными углами губ, с плоской грудью, с этим ненавистным запахом никотина. Он снова начал злиться, наполняясь ненавистью к этой ее упрямой потребности в самоуничтожении.

Вернувшись к рассказу, прочитав и перечитав его, он ужасно удивился тому, что тот горячий поток сочувствия и любви к ней даже сейчас все еще ощущается у него в душе, словно это написал очень юный и никому не известный человек, человек, заключенный в него самого, свободный поэт, чей дух так же реален и убедителен, как волны моря. А что, если превратить рассказ в нечто вроде пеана, в хвалебную песнь в ее честь, в честь той, какой она когда-то была? Интересно, узнает она себя, примирится ли тогда со своей судьбой? Читая, он осознавал, какой прелестной, какой вдохновенно-поэтической она по-прежнему оставалась в неких глубоко запрятанных уголках его души, и вспоминал, как радостно ему было просто просыпаться рядом с нею по утрам, как это наполняло его ощущением счастья и придавало смысл его жизни. Оторвав взгляд от рукописи и уставившись на голые крыши за окном, он почувствовал болезненный укол, вспомнив о Кэрол, чье юное присутствие все еще яростно звучало в комнате, и ему захотелось, чтобы она вернулась, пусть всего один раз, чтобы он снова мог писать на ее туго обтягивающей тело коже и, возможно, извлечь из себя еще какую-нибудь невинную штуку, которая может сейчас таиться, дрожа в нетерпении, где-то у него внутри, некое воспоминание о былой любви, которое так боится выбраться наружу, что, кажется, вообще исчезло. Исчезло, забрав с собой его талант, его искусство.