Где-то в середине дня в дверь позвонили. Анна не стала открывать – это не могла быть Лиля. Она засыпала временами – в памяти отпечатался вид огромного пустого помещения, уходящего вдаль. С каждым часом становилось всё жарче. Когда мочевой пузырь наполнился и натянул живот, нехотя перешла на первый свой пост, в туалет, но, справив нужду, не стала садиться нигде, а решила найти сигареты, которые Лиля прятала на кухне. Может, станет ясно, где Лиля.

Смотрела за баночками и бутылочками, ленясь их потом ставить на место, сбрасывая на пол случайными движениями. Рассыпались крупа и сахар, растекался уксус, капало подсолнечное масло, пылью поднимались специи, падали вилки, ложки, пока она не нашла лёгкую светлую пачку. Которую Лиля, конечно, не прятала, а держала в верхнем выдвижном ящичке. Пачка едва ощущалась в ладони, но, при взгляде на неё, лицо Анны растягивалось в непроизвольной улыбке – эта вещь, принадлежащая Лиле, неопровержимо свидетельствовала о существовании Лили. А иному Анна не верила.

Она села на стол, взяла спички, подтянула грязную тарелку от вчерашнего завтрака – сбрасывать пепел, и зажгла первую сигарету. Раньше она не курила, если не считать пары неудачных подростковых попыток, однако дым доставил ей много удовольствия. Она затягивала его в себя, будто её затягивало в дым, постепенно ей становилось всё легче, и, затушив первую, она тут же взяла вторую. Как младенец, тянущий грудь, приходила в успокоенное расположение духа.

Анна только смутно понимала, чего добивается, когда в тарелке оказалось четыре окурка, – опустошить пачку, чтобы у Лили не оставалось повода для грусти. Потом бросала окурки просто на пол. Лиля рассердится, наверно, когда придёт, или не рассердится – она такая терпеливая. Нужно учиться у неё терпению. Удушливая кухня пропала в тумане – форточку не открывала из боязни быть замеченной.

Терпеливо курила за сигаретой сигарету, пока потолок квартиры не сместился над ней и она не оказалась в Лилиной спальне, лёжа на болезненном животе в Лилиной постели, слабо пахнущей кремом и кожей.

И проснулась. Было светло. Гомонили птицы. Часовая стрелка указывала на четыре, и скорее всего, было четыре утра, потому что из приоткрытой балконной двери тянулась нежная прохлада.

Она укуталась в мягкое одеяло – умиротворяющие сны, которые она видела, задержались в его складках. В снах не было ни её самой, ни кого-то другого – только пустынный морской берег, холмы белого песка, маленькое солнце вдали у горизонта, то ли после восхода, то ли перед закатом. Едва различимый плеск воды. И так много часов.

Она бы ещё долго нежилась, вспоминая сны, но пришла неприятная мысль, что с Лилей что-то не так, и Анна нахмурилась, прогоняя мысль. Встала на ноги. Оказалось, она раздета. На кухне нашла три сигареты в пачке, дым и разгром. Очень хотелось есть. Холодильник оказался пуст и выключен. Осторожно собрала остатки пшеничной крупы. Не удержалась – быстрее, чем сообразила, слизала с ладони сухую горсть. Поставила на плиту вариться кашу. Зубы, стуча, перерабатывали твёрдые крупинки, которые требовал желудок.

Смела со стула кухонные полотенца, села. Анна смотрела на нагревающуюся кастрюлю. Ей страшно не хватало Лили. Она боролась с желанием снова пойти на то проклятое место, с ощущением, что Лиля так и лежит там, и необходимо (всего-то) её забрать. Так углубилась во внутреннюю борьбу, что не заметила, как пена поднялась над кастрюлей и струйками полилась на зашипевшую плиту.

Свободный от огня газ заструился из прорезей конфорки, Анна вытянулась на своём стуле и закрыла краник. Она ела недоваренную кашу, радуясь, что съест с ней больше (где она такое слышала?) витаминов. Прилив сил после еды. Самое разумное было бы использовать их так: найти и убить того, кто убил Лилю, но она не представляла, как это делается, и сменила тему: сделать что-то с этим бардаком, непорядочным по отношению к Лиле. Помыть испорченную плиту.

Начала с плиты, вычистила её до магазинного блеска, стерев не только пшено, но и мелкие, устойчиво-невидимые крапинки жира. Затем сняла шторы – в кухне, потом в комнатах, замочила с порошком в ванне. Вытерла пыль с карнизов, перебрала кухонные ящички, в которых скопилась грязь года за три. Выдраила холодильник, и так далее, пока в кухне не осталось ни одного засаленного миллиметра. Тогда замерла на секунду, слыша, как припекает солнце сквозь стекло, как приходят и поднимаются новые силы. И, словно смерч, понеслась по беспорядочной квартире дальше, каждому предмету находя подходящее место.

Лилины вещи трогала без стыда. Отдельно откладывала открытки, письма, мелкие документы – всё это нужно будет прочитать, изучить, но на досуге. Вымыла вазочки и всю декоративную посуду. Вычистила с «Ванишем» ковры. Продезинфицировала ванную комнату. Растворила тонкий налёт извёстки в унитазе. Вымыла пол. Развесила ещё влажные, по мокрому проглаженные шторы. И дышать стало легче – солнце выключилось.

У Лили всегда было красиво, но теперь стало – как китайский фарфор или крыло бабочки. Страшно притронуться.

Потом решила вымыться сама. Нежным гелем размыла трёхдневный больной пот. Вымыла волосы и лицо. Долго смотрела на себя в зеркало – она сильно похудела за это короткое время. Расчесалась мокрой расчёской. Накинула длинный шёлковый халат.

Прибранная квартира стала особенно спокойной и пустой.

Взяла стакан воды. Села на диван, поджав ноги. Теперь она могла думать о Лиле, бесконечно думать о Лиле, потому что впереди – бесконечность. То ли наступила уже ночь, то ли шторы оказались настолько плотными, что пришлось включить электричество, сделавшее помещение внутренним – замкнутым на себе, как лента Мёбиуса.

Анна ещё не до конца понимала, какое удовольствие доставляет ей давящая тишина, но помнила, сколько прожила в этой тишине Лилия, и следовала за ней.

Смерть той больше не пугала, потому что та продолжала существовать в каждом предмете, и в целостности квартиры, и в шёлковом халате. Отчаянно пугала боль, которую пришлось перенести той – рассечённое лицо, разбитая голова – и Анна была почти готова сама причинить себе вред, но ведь не прошли ещё годы тишины.

С каждым глотком воды погружалась всё глубже и не знала, смотря в противоположную стену, была ли та красивая или уродливая, добрая или злая, высокая или низкая, но – была (по-прежнему), была, пусть на грани реальности; и её тень – вот, ложится на стену и ползёт, изгибаясь, между полом и стеной; и её запах не утечёт отсюда.

Может, и не в полночь – часы в последнее время сбились, запутались – и не только из розового прямоугольника, но изо всех углов яркого от чистоты ковра, побежали маленькие человечки, разряженные, как на карнавал. И тут же, опоздав всего на долю секунды, забили часы, заиграли свои механически-сбивчивые мелодии, иногда заметно замедляясь и растягивая звуки, но всякий раз снова возвращаясь в ритм. Человечки танцевали, танец их состоял из движений резких, механических в той же степени, что бой часов. Вздрагивали кисейные бледные одежды, лилипутики кланялись, сморщенные личики их оставались серьёзны.

Внезапно в часах заела пружина и звук спустился вниз. А потом беспомощно заквакал, зацокал, и человечки, вырвавшиеся из танца и ритма, заскакали вокруг, бесшумно хохоча, захлопали в ладоши под самым ухом Анны, запрыгали на одной ножке. Слабо улыбнулась, глядя на их озорство.