которым противны фальшь и лесть, живопись Куинджи даст немного выдохнуть. Не потому что изображена природа, а потому что изображено то, что бывает, то, что художник нашел. Айвазовский выдумал свою красоту, и на его подход тоже есть спрос. ◆

Первая половина девятнадцатого века

В России искусство было востребовано, императрица украшала свой дворец, а дворяне ей подражали. Иностранные художники были в чести, а к своим относились в большинстве случаев снисходительно.

«В доме Моркова царили порядки и взгляды, сложившиеся в екатерининскую эпоху»[54].

В республиканском Риме проявления эмпатии не приветствовались. Там людьми были только те, кто обладал властью и мог дать собеседнику в лоб. Однако за две тысячи лет неумолимая поступь прогресса безжалостно расширила круг лиц, имеющих право чувствовать и желать.

Тропинин получил вольную в сорок семь, до этого он, в частности, красил колодцы, расписывал двери карет и прислуживал за столом. Известен эпизод: в гостях у его владельца графа Моркова оказался «какой-то ученый француз», который расхваливал портреты кисти Тропинина. А потом, когда художник появился в обеденной зале, бросился к нему, предлагая сесть рядом и продолжить беседу об искусстве. Он не знал, что диалог более невозможен, Тропинин – лакей.

Не в тот век граф решил вырастить собственного живописца. Отправив рисующего мальчика в Академию, он не знал, что его заметят, и это совпадет с агрессивным желанием общества отменить крепостное право. Для Моркова закрепленный за ним человек был чем-то вроде кресла. Сидишь – удобно. Если оно еще и рисовать умеет – хорошо. Но как чужие глупые идеи могут заставить его перестать нежиться в своем кресле – граф представить себе не мог.

В 44 года Тропинин поднял упавший экипаж, и у него образовалась паховая грыжа. С этого момента он смог больше времени уделять живописи.

Есть два способа говорить о русской, равно как и американской, живописи первой половины XIX века. Можно хвалить за все (способ патриотичный, милый, по-человечески более приятный). Или отмечать очевидную вторичность по отношению к европейским мастерам. Кстати, сколько американских художников XIX века вы знаете?

Василий Тропинин. Кружевница, 1830-е годы. Музей Тропинина и московских художников его времени, Москва

Под беспрецедентным нажимом общественности Тропинин получил вольную. При его старте, а именно отрицательной форе, жить после этого своим трудом – большая удача. Хотелось бы очернить Моркова, но образование и выход на круг общения дал художнику именно он.

По сохранившимся подготовительным материалам легко восстановить этапы работы над портретом. Сначала Тропинин делал набросок, который, по всей видимости, служил договором – на нем фиксировались размер полотна, имя и адрес заказчика. Следующий более подробный эскиз он переносил на холст уже у себя в мастерской. Художник мог отдельно зарисовывать руки, части лица. В мастерской, как и у Вермеера, у Тропинина был реквизит: «болван» (манекен), мебель, одежда. Финальная доработка требовала присутствия модели.

Художникам, которые впитали такую парадигму, подход импрессионистов совершенно искренне мог казаться халтурным. Возможно, если бы перед мастером почаще стояла живая натура, в его творчестве было бы меньше шаблонных решений. Хотя, может быть, заказчики хотели именно «как у соседа» и мнение эстетов им было глубоко безразлично.

Критик Свиньин, сердечно заинтересованный в продвижении московских мастеров, сравнивал «Кружевницу» с работами Греза. Его злило, что иному художнику достаточно просто приехать из Парижа, «чтобы обирать по произволу деньги с московских жителей». Он отмечал, что если портреты кисти иностранца «не схожи, то в них находят удивительное искусство в живописи; если же схожи, то ему прощают самые грубые, непростительные ошибки в рисунке и тенях»[55].

О, Свиньин, знал бы ты, что это относится не только к иностранцам. Сегодня, если художника признали гением, то даже про часовой этюд, исполняя который он разогревал руку, нельзя слова сказать в простоте. Восхищение! Бесконечность смыслов! Скрытый символизм в откровенной эротике! Начиная высказываться, человек располагает мысль в социуме, заостряя или сглаживая по ситуации. Однако прежде чем он начнет говорить, общество успеет сформировать и его, и язык, на котором он думает. Даже чтобы быть «не таким как все», надо найти своих, тех, кто это поддержит.

Василий Тропинин. Портрет Л. С. Бороздной, 1831 год. Киевская картинная галерея, Киев

Иван Макаров. Портрет Марии Львовны и Софьи Львовны Перовских, 1859 год. Пермская государственная художественная галерея, Пермь

В зрелости Тропинин – признанный московский портретист, сотрапезник Брюллова. В старости немного ретроград, считающий, что лучшее в прошлом. Его сын Арсентий, известный нам по портрету из Третьяковской галереи, учился живописи, но художником не стал.

Любимая ученица Тропинина, она также занималась у Карла Брюллова (который, заметим, не всех брал). Разойдясь с мужем после его измены, Любовь Степановна путешествовала и занималась творчеством.

Очень умная, стойкая, с обостренным чувством справедливости. Нет, на этом детском портрете ничего не предвещает, человека формируют обстоятельства. Вполне возможно, что, родившись сегодня, Софья Львовна Перовская стала бы не убийцей царя, а например, правозащитницей.

От исповеди перед казнью она отказалась.

Спорные художники

Антонио Канова воспитал дед-каменотес, так что первые профессиональные навыки главный скульптор неоклассицизма получил еще в детстве.

Его ранние скульптуры, такие как «Орфей», мог бы сделать очень уставший Бернини. Винтообразное движение, гримаса боли – все это мы видели в скульптуре позднего барокко. К счастью, Канова поехал в Рим, где все читали Винкельмана – певца благородной красоты и спокойного величия. Благодаря своим зрелым работам он стал любимым скульптором Жозефины Богарне. К примеру, очертания любой из фигур группы «Амур и Психея» занимают меньше места в пространстве, конечности не стремятся так заметно отделиться от туловища. Очертания тел мягче, в них преобладает плавность. Движения не такие резкие и очевидные, но и части тела не такие напряженные. Двигается все, но нет слипшихся ягодиц и каменных икроножных мышц, только кисти рук охвачены самой что ни на есть барочной взбудораженностью. В результате движения меньше, но оно кажется продолжительным.

Антонио Канова. Орфей, 1776 год. Городской музей Коррера, Венеция

Антонио Канова. Амур и Психея, конец XVIII века. Лувр, Париж

Канова был заново открыт сравнительно недавно. Долгое время после смерти его считали слащавым, салонным, «мертвым». Но, положа руку на сердце, разве он не такой? Разве не отвернулись бы от его работ Скопас, мастер бронзовых дверей в Гильдесгейме, импрессионисты и Пикассо? Но не маньеристы, не Пракситель и не Гвидо Рени.

Другой Делакруа