И тогда тьма эта ожила десятками, сотнями фигур, которые поднимались из травы, из-за кустов, из неровностей изрытого конскими копытами поля перед воротами. Фигуры двинулись, поплыли в тишине над землей прямо к усадьбе. Меж створками ворот.

Крик поднялся только через минуту. Когда свистнули стрелы, забили барабаны. На подворье отозвался стеклянным голосом колокол. Поздно.

Вдруг зажглись железные корзины в подгородье, встали целые ряды огней и пламени, и шли они в одну сторону – ко двору. Свет вырвал из объятий ночи фигуры в свитках, рубахах, меховых треухах, шапках; в капюшонах, со всклокоченными длинными волосами. Укрытые шкурами, с копьями, топорами и дубинами в руках, с палицами и цепами.

Чернь добралась до стен усадьбы, принялась бить, лупить обухами, тыкать бревнами, принесенными из лесу, как тараном. В темное, далекое, затянутое тучами небо ударил громовой рев, рык такой, будто сорвались с цепи вихри.

Это длилось недолго. Двери поддались, а скорее, кто-то внутри откинул запоры. Толпа ринулась внутрь, в большие сени, сперва кинулась срывать со стен гобелены и занавеси, мечи и щиты, а потом сосредоточилась на живущих в доме. Поднялся писк и крики, глухие стоны, теряющиеся в хоре яростных голосов подданных.

И тут же из главных дверей усадьбы вынырнули двое крепких селян, волокущих под руки самого Килиана: в одной длинной рубахе и ноговицах, вырванного из сна. Старик даже не дергался, не вырывался, поводил удивленным взглядом по всем этим людям, которые вылезли на подворье, как злые пчелы по весне.

– Велен! Душан! – кричал он. – Где вы?

Никто не встал на его защиту. Внутри усадьбы раздались крики дочек: смешавшиеся, испуганные.

– Мы все здесь! – загремел в ответ Всебор. – Смотри на нас в последний раз! Теперь мы пришли не работать в поле, не голос колокола призвал нас на подворье.

– Заплатишь за это, честью моей клянусь! Кровью заплатишь – и ты, и вы все… Бунтовщики!

– Да мы уже не боимся, светлейший господин! Ваша власть, вера, иноки и единый бог уходят вместе с хунгурами. Не будет десятины на сбор и подворного, плужного; не станет нам инок головы морочить, а володарь выгонять на рассвете в поле!

– Сдохнешь! – выдохнул Килиан. – Я тебя, холоп, на кол посажу! Волочить прикажу вокруг села…

– Послушай песню своих дочек! Вот, слышишь? – Всебор вскинул голову. – Поют на погибель всему твоему роду.

Крики и плач все еще раздавались из усадьбы, но теперь тише, приглушеннее: как видно, пресветлых дочерей Килиана нынче объезжал кто хотел – свободный и смерд, свинопас и оратай, пастух и надворный прислужник. Хозяин Дедичей вдруг повис бессильно в руках бунтовщиков.

– Евна! – зарычал. – Мила! Молчите! Тихо! Тихо! Они заплатят! За слезы и позор! Молчите! Закройте рты!

– Ты и сам сейчас заскулишь! – сказал Всебор. – Просим, господин, на пир!

Вдруг толпа закипела, сорвалась с места. Все – мужчины, сжимающие копья, бабы с серпами, подростки с палками и камнями – принялись злоречить, бросать грязью и конским навозом так, что то и дело получали свое и два мужика, державшие Килиана.

– Если убьете меня – вернусь! Восстану и упырем оживу!

– Не вернешься! Не сумеешь!

– Вернусь! И загрызу!

– Не вернешься… потому что перережем тебя напополам.

Подросток с встопорщенными волосами подсунул большое деревянное корыто. Бросили на него господина – на живот, волоча бессильные, путающиеся ноги, словно раздавленное насекомое. Сверху прикрыли его второй лоханью. Подскочили бабы, приподняли один край, перевязали конопляной веревкой, обездвижив властелина в ловушке, будто в гробу.

– Что вы делаете! – рычал как одержимый Килиан. – За что… За то, что я вам визгуна убил? Языческие, проклятые лжецы из леса! Заплатите мне за это! Кровь моя станет семенем мести!

– Кричи, кричи! – пискнула какая-то из баб. – Пусть тебя твой фальшивый Есса утешит. Он нас с неба молнией, как Гром, не поразит! И не скажет ничего!

– Фальшивый бог! Проклятый! Прочь его!

– Ты сам как сосун! Как упырь! Сколько у нас крови выпил!

И тогда Всебор воздел вверх железную двуручную пилу, которой обычно перетирали стружку на пол в усадьбе.

– Начинайте!

Сразу ухватились за нее двое свободных – бородатых, в плащах и кожухах, кожаных башмаках: один с искривленным лицом, второй – стриженный под горшок, с опухшим лицом и усищами.

И вдруг установилась тишина, злые голоса стали опадать, корчиться, утихать, перерождаясь в молчание толпы, диких, грязных, загорелых лиц. Глаза их говорили всё…

– Режьте тело напополам! – кричал Всебор. – Пусть он никогда не встанет! Во славу старых богов!

– Слава богам! Слава! – отозвались селяне.

Железные зубья взвизгнули на корыте, воткнулись в мягкое липовое дерево, режа в нем узкую щель. Мужики управлялись, попеременно тянули вправо-влево, пила пела и скрипела. Всё ниже, всё ближе.

Наконец пила воткнулась в тело и кости, окрасилась кровью, окропив края корыт, между которыми извивался Килиан.

– Из дикого леса выведи нас, Господи! – заговорил он вдруг рвущимся голосом. – В сбор, который выстроил ты для нас в лесной глуши!

И потом добавил хрипящим злым голосом:

– Я вернусь! Вернусь за вами, дети мои! Смотрите на меня вблизи, запомните всё, и сохраните в памяти своей боль. Будете выть со мной в бездне, проклятые! Проклятые! Прокля… тые…

Последние слова он едва хрипел. Пила резала его безжалостно, раз за разом, к шелесту располовиниваемого дерева добавился хруст костей. Какая-то женка милосердно закрыла глаза ребенку, что сжимал побелевшим кулаком камень с дороги.

– Ровно! Дальше, раз, два!

– Оставь нас в покое! – крикнул какой-то парубок. – Пошел прочь! Пошел!

– Гром, обереги меня от злого!

А Килиан смотрел, но уже не на дикую толпу, не на мучителей. Меж смердами и рабами, смердящими, будто козлы, бедностью и неволей; дышащими, словно быки, жаждой мести, увидел скорченную, пригнутую к земле фигуру Яранта.

Тот был свободен! Пьяная от крови толпа ничего ему не сделала. Почему же он стоял между холопскими волками неразорванный и нетронутый?

Килиан всматривался в сына широко раскрытыми глазами. До самого конца, до того момента, как кровь полилась из его раскрытого рта. Когда же понял – все и закончилось. Таким он, собственно, и остался: спокойным и смотрящим.

– Глаза! – застонал кто-то, не выдержав. – Эти глаза! Чур нас!

– Закройте их ему! Быстро!

– Крючком выковыряйте!

И вдруг снова поднялся шум, крики, стоны. Пламя побежало по крыше усадьбы, а весь град вспыхнул, словно большой факел.