И тут же премьер глухово-колпаковского театра, блондинистый с плоским ликом парень лет тридцати, не могущий даже сыграть на гитаре, а не то, чтобы составить счастье любящей женщины, парень, значит, не входя в причины скуки глухoво-колпаковской Катерины, сообщил ей:

– Еду! Лошади уж готовы!

Катерина ахнула, а парень гордо выложил прямо несчастной в лицо:

– Я вольная птица!

Вот это были важные слова, и безотчетно все присутствующие, кроме спящего Маккорнейла, все, значит, присутствующие почему-то переглянулись меж собою – никто из них вольною птицей себя никак, честно вам, дорогие мои, сообщаем, никто, себя вольной птицею даже и в глубине души не мог считать, и завистливая мысль отобразилась на лицах в полусвете самого дорогого в Глухово-Колпакове кабака.

Ну-с, Катерина исправно бросилась в Волгу, сделав шаг в сторону стола и даже севши за него как раз напротив блюда с осетриной, и тут же машинально взяла лежащую в блюде двузубую вилку, и начала осетрину прямо из блюда доедать. А премьер, в слезах попрощавшись с Катериной, почтительно принял от секретаря конверт и спросил деловито:

– Домой нас отвезут, Максим Михайлович?

– Вон к ним садитесь в автобус, – указал секретарь на инженеров. – До гостиницы довезут, а оттуда уж вы сами.

И некий голос, нам с вами уже известный, голос, днем сообщавший невидимому своему собеседнику, что бурят, тут же произнес – причем где оный человек, обладатель голоса, находился в то мгновенье, мы знать не знаем – голос тихонько произнес:

– Инженеры отбывают… И артисты отбывают… А одна осталась – сидит, с губеровским секретарем пьет.

А полчаса назад тот же голос докладывал:

– Губернатор переводчицу повез… Охрана с ним… Англичане остаются пока…

Вы будете смеяться, дорогие мои, но мы можем совершенно точно вам сообщить, что в то же мгновенье еще один голос, вещающий в другую рацию, почти теми же словами доложил уже своему собеседнику:

– Инженеры уезжают… Упились вусмерть, козлы английские… Еле стоят… И артисты с ними садятся в ихний микроавтобус… Одна тетка остается пока…

А за полчаса до этого второй голос сообщал:

– Голубой вывел переводчицу… Сажает к себе в «Aуди»… Трахать повез… Все не натрахается, старая козлина…

И еще один совершенно сухой голос подвел итог всем докладам:

– Остались Маккорнейл с женой, секретарь, сопровождающий и переводчик. И актриса с ними сидит. Пьет на халяву.

Поскольку теперь сей голос не добавлял обращенное к слушающему «товарищ первый», мы с вами можем предположить, дорогие мои, что оный товарищ первый давно уже спал и видел сны, а на связи в сей миг находился не первый, а второй, а, может быть, даже третий или какой-нибудь восьмой или девятый, и голос мог позволить себе небольшие вольности в докладе.

Мы не станем вас утомлять сходными докладами таинственных и почему-то столь многочисленных в окрестностях города и в самом городе Глухово-Колпакове голосов, тем более что все они постоянно сообщают одну и ту же информацию – информацию, прекрасно нам с вами известную. Тут мы кстати можем заключить, что все подобные таинственные голоса, где бы они ни находились, всегда сообщают только то, что всем известно, и, значит, даром стараются. Но, возможно, мы ошибаемся, потому что не менее, а даже более таинственные, чем оные голоса, далекие их собеседники, как раз и заинтересованы в получении общеизвестной информации, а неизвестную и, тем более, тревожную получать вовсе не желают. Ну, чего не знаем, того не ведаем, а врать не станем. Да-с, не станем. Мы никогда не врем.

Так, значит, скудно, по диетологической науке, но с водочкою позавтракавши после траха, пробежки и душа, губернатор выехал на основную в области трассу – трассу Глухово-Колпаков – Светлозыбальск. Светлозыбальск – это был второй в области сравнительно большой город, а по сути, разросшийся поселок городского типа при нескольких давно умерших заводиках и при станции, на которой теперь не останавливались скорые поезда. Раньше – когда-то – Светлозыбальск назывался Царево-Борисово, потом Сталинское. Ну, не суть. Светлозыбальск, так Светлозыбальск. Можем вам поведать, дорогие мои, что странное наименование города образовалось от названий двух соседних озер – Светлое и Зыбкое. А ушлое глухово-колпаковское население, разумеется, говоря о городе, букву «ы» в гордом его имени заменяло на целые две буквы – «а» и «е». Это измененное название в бытовании народа долго боролось с другим – заменой «з» и «ы» на одно только «е»; боролось и победило… Ну, тут уж мы, опять-таки, ни сном, ни духом… Выехал, значит, наш любимый на трассу.

Забитая стрелка напротив монастыря оказывалась точно над местом вчерашнего бурения, на холме, выпирающем, словно бы живот над лобком. Место это называлось у глухово-колпаковцев пупком. Слева возвышалась монастырская стена, а справа начинались поля зерноводческого товарищества «Борисовское», ослепительно желтеющие под солнцем – желтая с характерным серым отливом рожь сейчас предстала совершенно золотою, по золоту ходили летучие облачные блики; казалось, это они, а не ветер пригибают тяжкие колосья к земле, и под бликами рожь едва заметно наклонялась, и, пуская по себе волну, как полосу морского прибоя вдоль золотого песка, трепетала – да, словно бы живот лежащей навзничь возбужденной женщины с глубоким, будто бы морская пещера, пупком. У отвлекшегося Голубовича даже некоторая эрекция возникла, как у едущего на мягком сиденье молодого пацана. Ну, мы ж вам говорили – молод душою и телом был наш Ванек. Да-с! Молод!

Явиться на стрелку раньше Шурика было бы западло.

– Не гони, блин, – распорядился Голубович. – На пупке стоять ровно в десять семнадцать, не раньше.

Стрелка была забита на четверть одиннадцатого.

– Слушаюсь, босс.

Шофер сбавил скорость, теперь ехали вообще километров пятьдесят в час. Но разве вокруг Глухово-Колпакова в охотку покатаешься? Где тут кататься? Чай, не Сибирью руководил Голубович, а всего лишь небольшой, да что там – крохотною областью в европейской части России. И прибыл губернаторский кортеж на пустынный пупок раньше Аверьяна.

Сергеич наш, медленно наливаясь гневом, несколько минут жевал антиникотиновую жвачку на заднем сидении «Aуди» – нынче даже аж губернаторы не на «Mерседесах» раскатывают, а на «Aуди», таково непреложное указание Центра к губернаторской скромности и достаточности; прежде бы Голубович курил бы, привычно стряхивая пепел в открытое окно – так вот он прежде обычно и покуривал, не пользовался пепельницей в машине, но сходное указание, вернее – настоятельный совет ко всему высшему и невысшему чиновничеству завязывать с курением Голубовичем был воспринят незамедлительно по получении как императив – место дорого. Вот он и жевал, словно кролик.

В это время оставленная в обманчивом одиночестве переводчица Хелен, в три дыры оприходованная Голубовичем – вчера вечером, дважды ночью и, как мы уже сообщали с допустимыми тут подробностями, утром – Хелен, напившись совершенно немеряно кофию, ничуть не думая хоть что-нибудь на себя набросить, встала с кровати и подошла к стене, рассматривая висящую на этой стене настоящую фреску, каких на Руси не писали сотни лет, то есть – картину, написанную по сырой штукатурке. Мы можем вам сказать, дорогие мои, что разглядываемая сейчас Хелен фреска – копия, что сама оригинальная фреска, написана была лет восемьсот назад, а вот копии – копии, висящей на стене, стукнуло к тому мгновенью, что рассматривала ее Хелен, лет примерно сто пятьдесят. И еще мы вам тут скажем, дорогие мои. Скажем. Вот: Хелен, представьте себе, четко знала не только имя автора фрески – Джотто его звали, Джотто! – но и по ряду причин почувствовала сейчас собственную свою связь и с фреской, и с копией ее, и даже с домом, в который ее привезли как шлюху и употребили как шлюху и как шлюхе заплатили – не так и много, кстати сказать, – пятьсот баксов; элитные шлюхи берут куда больше за ночь, можем мы вам еще тут сказать, дорогие мои. Да-с! Поболее они берут!