– И все-таки, – сказала Ронда, – у меня предчувствие, что этот твой талант когда-нибудь пригодится.

– Ну что ж, – ответил Бадди. – Не могу представить, что выигрывать любоо-оовный джекпот вообще может быть нехорошо.

Ронда чуть улыбнулась и отвела глаза. Бадди представилось, что на ее щеках появился легкий румянец.

Человек у телефона только заканчивал беседу.

– Ну ладно, сонная совушка, – говорил он. – Значит, в восемь. – Он помолчал. – Нет, – поправил он. – Это Роджер. Ладно, значит, увидимся. – Он снова помолчал, прежде чем повесить трубку. – Мюриэл, детка, – сказал он. – Я тебя люблю!

Он повернулся и пошел прочь. На лице его играла такая широкая улыбка, какой мир еще не видывал.

Когда вечерняя тьма окутала плечи окрестных холмов, их беседа приняла более интимный характер. Официантка зажгла на столике свечу, лучащийся от нее свет создавал вокруг них яркий трепещущий круг, словно светлый альков, в котором существовали они одни. Они наклонились друг к другу над столом, чтобы лучше слышать каждое произнесенное другим слово; они говорили о смысле и значении любви, о возможностях человеческой жизни. В какие-то моменты их губы были так близко – всего на расстоянии ладони. Бадди в волнении съел все лепестки с розы на их столике и уже приглядывался к вазе на соседнем. Он страшно обрадовался, когда пораженная официантка осмотрела ободранный стебель цветка и заменила его новым.

Как легко было бы, думал Бадди, как легко было бы склониться чуть дальше над столом, приблизиться на эти несколько ничтожных сантиметров и коснуться ее губ своими! Не было у него сейчас желания сильнее, чем это, и все же… – ведь он только-только встретил эту женщину, едва ее знал, несмотря на то что в душе он чувствовал, что они знают друг друга целую вечность. Вероятнее всего, думал он, я рискую ее отпугнуть. Но он снова и снова решал, что сделает это; его намерение кружило ему голову, слова Ронды доносились словно издалека, звучали слабо и смутно и не удерживались в мозгу. Потом она снова наклонялась ближе, он делал то же самое, но решимость покидала его, и он отступал на испытанную и верную территорию – территорию слов, ведь их он всегда считал более надежными, чем эмоции.

В конце концов они оба смолкли: все темы были исчерпаны. В сознание Бадди стали вплывать отрывки бесед за парой соседних столиков, где еще оставались посетители.

– Дак вот я ей и говорю. Говорю, значит…

– Ну и что скажешь про эту погоду, Генри?

– …самая потрясная девчонка, какую в жизни встречал…

– Самый лучший красный чили в округе Окотилло!

«Ах, – размышлял Бадди, словно погрузившись в дрему, – вот она. Жизнь человека. Замечательная, замечательная человеческая жизнь!»

– Ронда, – вдруг нарушил он молчание. – У тебя когда-нибудь возникало чувство, что чего-то в тебе не хватает? Что у тебя вроде бы есть какая-то рана? Внутри?

Будто твоя душа обрела существование, а какая-то ее часть, другая половина, отсутствует, была оторвана еще до того, как ты явилась в этот мир, и ты с тех пор ее все время ищешь?

Ронда сидела молча, а теплые пальцы света, лившегося от свечи, ощупью бродили по ее лицу. Казалось, в ней происходит внутренняя борьба, хотя Бадди и представить себе не мог, какова природа этой борьбы.

– Бадди… – Она глянула в его глаза своими темными, такими прекрасными глазами… похожими на что? – думал Бадди. – Они как корица? как гвоздика? как темные бездонные колодцы, уходящие глубоко в землю? Тысячи никчемных сравнений толпились у него в голове. Он видел крохотное пламя свечи, отражавшееся в глазах Ронды, такое совершенное и завершенное, словно они целиком втянули в себя это сияние.

Она смотрела на него так напряженно, что Бадди невольно подумал: она чувствует то же, что и он!

– Бадди… – Она колебалась. – Да, я тоже испытывала такое чувство. Я очень хорошо знаю, что ты имеешь в виду. Ты нравишься мне больше всех, кого я до сих пор встречала, и я надеюсь, мы всегда будем друзьями. Но я думаю, ты должен знать… – Она подняла левую руку к свече, и знак, который он должен был бы заметить много часов назад… мог бы заметить, если бы не был так неопытен в этих вещах, не был отвлечен ее оживленностью, ее красотой настолько, что исключил этот знак из зоны своего внимания, или не зафиксировал в мозгу его значение, или оказался слеп к этому конкретному отрезку действительности, или просто не заметил… Этот знак ведь был там и раньше, до него, в виде тоненького поблескивающего кольца на пальце левой руки. На том пальце, которого недоставало у его матери, совершенно не к месту подумал он.

– Бадди, – заговорила снова Ронда, а он смотрел, как призрачный отсвет огонька свечи пляшет вокруг ее глаз. Но она опять отвела глаза. – Я помолвлена.

Хьюберт П. МакМиллан устал. За последние двенадцать дней он посетил, по его собственным, весьма тщательным подсчетам, семьдесят три моста. Костюм его был в лохмотьях, туфли облеплены грязью, а сам он покрылся синяками и ссадинами. Его пинали, ставили ему подножки, осыпали ударами, издевались над ним, обманывали, преследовали. Один раз даже укусили. Он больше не желал видеть эти сэндвичи с арахисовым маслом – ни одного, никогда в жизни! Но никто не смог ответить на его вызов так, чтобы ответ показался Хьюберту убедительным. На самом деле он так полностью и не решил для себя, каким может быть убедительный ответ, хотя потратил много времени, размышляя над этой проблемой. В самые мрачные моменты его охватывал страх, что он уже миновал Брауна, прошел мимо него, и теперь придется снова проделать обратный путь, возвращаясь к тем же мостам.

В конце концов Хьюберт пришел к выводу, что это оказалось самым странным и вызывающим раздражение поручением, какое когда-либо выпадало на его долю за многие годы работы в правительстве.

«Ну что ж, – думал он, расправляя плечи и спускаясь с шоссе на набережную (он направлялся к довольно скромному каменному мосту, пересекавшему реку к югу от огромного каменного памятника, известного под названием «Столб Вашингтона»), – за это-то мне и платят большие бабки».

Хьюберт переместил тяжелую корзину с левого плеча на правое, издав при этом усилии негромкий стон, – он никогда и представить себе не мог, какой тяжелой бывает корзина сэндвичей с арахисовым маслом, если приходится таскать ее день за днем, – и, скользя, спустился с последнего участка набережной. К своему удивлению, он обнаружил, что здесь поразительно чисто: никакого мусора, и даже какие-то цветочки растут.

Место под этим мостом тоже казалось необыкновенно спокойным и тихим. Хьюберту был слышен только один звук – шум машин, проезжавших между бетонными опорами. Вероятно, подумал Хьюберт, мост находится слишком близко от Столицы, а значит, близко и от полиции, и от других агентов правительства, так что никто и не захотел здесь поселиться. Впрочем, размышлял он, это, скорее всего, просто стремление с его стороны принять желаемое за действительное. Сегодня он не очень-то в настроении подвергаться преследованию или физическим нападкам и весьма не прочь отдохнуть от этого хотя бы денек. В конце концов, из посещенных им семидесяти трех мостов он ни одного незаселенного еще не обнаружил: Седьмая Депрессия бушует вовсю, любое прибежище, каким бы примитивным оно ни было, ценится выше номинала.