– Я надеюсь, ты не посвятил его во все унизительные детали. – Я выдергиваю свою руку из его и тру голову, которая разболелась от нашего разговора. – Значит, твои коллеги считают, мне нужен мозгоправ?

– Джулия. – Он вздыхает и обнимает меня за плечи. – Все будет хорошо. Что бы ни случилось, что бы ни показал сегодняшний тест, мы все переживем вместе.

Дверь открывается, мы оба поднимаем головы и видим доктора Салазара, который выходит в приемную.

– Лили идеальный маленький пациент, – улыбается он. – Пока лаборант развлекает ее игрушками, давайте поговорим о результатах.

Он садится перед нами, и я пытаюсь прочесть выражение его лица, но вижу только вкрадчивую улыбку. Я понятия не имею, что он собирается нам сказать.

– Во время записи мы стимулировали ее разными способами, как визуальными, так и слуховыми. Мигающим светом, различными акустическими тонами. Громкими и тихими, высоко- и низкочастотными. Ничто не вызывало у нее судорожной активности. Ее мозг, судя по всему, обрабатывает информацию и реагирует совершенно нормально.

– Вы хотите сказать, у нее нет эпилепсии?

– Верно. Об этом говорят полученные результаты.

Я будто несусь на очередной бугор «русских горок», от которого захватывает дух. Я уже смирилась с тем, что поведение Лили объясняется эпилепсией, а теперь у меня нет никаких объяснений, а это даже хуже эпилепсии, так как мне снова возвращают дочь, склонную убивать котов и калечить мать. Маленького монстра, который вонзает мне в ногу осколок стекла, напевая: «Мамочке сделать бо-бо. Мамочке сделать бо-бо».

– В данный момент я не вижу оснований для дальнейшего тестирования, – говорит доктор Салазар. – Я считаю Лили абсолютно нормальным ребенком.

– Но как быть с ее поведением? – спрашиваю я.

Да-да, задаю тот самый докучливый вопрос, который и привел нас сюда.

– Теперь, когда мы убедились в отсутствии неврологических аномалий, вам следует обратиться к детскому психиатру, – говорит доктор Салазар. – Она еще очень мала, но ее поведение может быть показательным даже в таком нежном возрасте.

– А вы все опробовали во время теста? Вы проигрывали ей вальс? Герда ведь отправила вам запись.

– Да, проигрывали. Кстати, очаровательная вещица, очень запоминающаяся. Мы три раза дали ей прослушать запись через наушники. Отметили только возросшую электрическую активность в правой области префронтальной коры и в теменной коре.

– И что это значит?

– Области мозга, о которых я сказал, насколько нам известно, отвечают за долговременную слуховую память. Если вы слышите что-то в первый раз – например, случайный набор звуков, – то помните его только несколько секунд. Но если вы слышите его многократно или если он имеет для вас какой-то особый смысл, то он многократно проходит через гиппокамп и лимбическую систему. К нему прикрепляются эмоциональные метки, и в таком виде он запоминается в коре головного мозга. Поскольку вальс находится в долговременной памяти Лили, она определенно много раз слышала его прежде.

– Она его не слышала. – Я недоуменно перевожу взгляд с Роба на доктора Салазара и назад. – Она слышала его всего два раза.

– Плод даже в материнском чреве слышит голоса и музыку. Не исключено, что она слышала ваш вальс, когда вы играли его во время беременности.

– Ноты появились у меня всего несколько недель назад.

– Значит, она слышала его где-то в другом месте. Может быть, в детском садике?

– Этот вальс не публиковался. – Мое волнение нарастает, а доктор Салазар и Роб, кажется, все больше успокаиваются, отчего я схожу с ума. – Мне неизвестны какие-либо его записи. Он не мог оказаться в ее долговременной памяти.

Доктор Салазар похлопывает меня по руке.

– У вас нет повода для беспокойства, миссис Ансделл, – говорит он успокаивающим голосом доктора, имеющего ответы на все вопросы. – Вы профессиональный музыкант, поэтому вы, видимо, воспринимаете звуки иначе, чем другие люди. Если я проиграю для вас мелодию, вы наверняка сразу ее запомните. Может быть, вы будете ее помнить и через месяц: ваш мозг отправляет ее прямо в долговременную память. Похоже, вы передали ваш необыкновенный дар дочери. Кроме того, не забывайте: у вашего мужа математический склад ума.

Доктор Салазар переводит взгляд на Роба:

– Математические и музыкальные способности, видимо, крепко связаны в мозгу. Дети, которые научаются читать музыку и играть на музыкальных инструментах в раннем возрасте, нередко имеют и математические наклонности. Ваши гены, мистер Ансделл, видимо, тут тоже работают.

– Мне это кажется абсолютно логичным, – соглашается Роб.

– Я читал биографию Моцарта – ему достаточно было один раз прослушать какую-нибудь вещь, чтобы записать ее от начала и до конца. Вот что такое истинный музыкальный талант, и у вашей дочери определенно есть способности. Как и у вас.

– Тогда моя дочь не похожа на меня. Если я и могу напеть первые такты мелодии, то всю вещь я, конечно, не запомню. А в долговременной памяти моей трехлетней дочери вальс каким-то образом успел обосноваться. В старой памяти.

У нас в семье маленький Моцарт – с такой мыслью Роб покидает доктора Салазара, по пути домой он улыбается. Вместо дочери-эпилептички у нас золотоволосый музыкальный гений. Роб начисто забыл о причине, которая привела нас к неврологу, и о том, как начался мой тур по врачам, рентген-кабинетам, тестам ЭЭГ. У него нет тех мучительных напоминаний, что преследуют меня: тупой головной боли от удара о журнальный столик, заживающей раны на ноге, которая все еще пульсирует, хотя швы уже сняли. Роб уже думает о своей гениальной дочери, он забыл о вопросе, на который так никто пока и не ответил: почему моя дочь напала на меня?

Когда мы подъезжаем к дому, Лили спит; Роб поднимает ее с сиденья и несет наверх в ее спальню, а она даже не моргает. Я тоже без сил и, когда Роб уезжает на работу, вытягиваюсь на кровати, собираясь вздремнуть. Но стоит мне закрыть глаза, как я вижу лицо Лили, которое так похоже на мое. Одно ее лицо – и больше ничего.

И еще оно похоже на лицо моей матери. Матери, которую я не помню. Матери, про которую никто не хочет со мной говорить.

Если верить тетушке Вэл, моя мать была талантливым музыкантом, она пела и играла на пианино. Мой отец точно не имел никакого отношения к музыке. Если пел, то фальшивил, не мог прочесть ни одной ноты, не мог выдерживать ритм. Если музыкальный талант передается по наследству, то я унаследовала его от матери, а через меня гены передались Лили. Какие еще свойства я, сама того не ведая, передала дочери?

Просыпаюсь и вижу: солнце уже опустилось за деревья и в комнате стоят сумерки. Сколько я проспала? Я знаю, Роб уже вернулся с работы, – слышу, как закрывается на кухне дверца шкафчика. Вероятно, он приехал, увидел, что я сплю, и решил приготовить ужин.

Я, сонная, вылезаю из кровати и кричу от двери: