Увы, ждать, когда овдовеет его возлюбленная, оказалось для него непростым делом. «Этого может и не произойти никогда», — думал Кмитич. А вот теперь и дополнительная преграда — его собственная женитьба.

Маришка тем временем предстала перед женихом сущей красавицей, как икона Божьей Матери. Да и одета, как Богородица: сарафан, полушубочек, на руке шаль повешена, на плечах и на шее за лямками сарафана три плата, бусы висят, цепи светлые, серебряные и янтарные, на руках браслеты, кольца, в ушах чушки серебряные, в перчатках цветных, ибо голыми руками нельзя здороваться даже с женихом. На голове повязка, а поверх повязки венок золотой, из бисеринок. Ма-ришка не моргая пристально глядит на Самуэля с серьезным лицом, всеми силами стараясь не улыбаться. Ну, а жених, пряча грусть и мысли, улыбнулся широко и счастливо, спросил:

— Чья дочь?

Одна из девушек поправила Кмитича:

— Вначале за косу ее дерни.

— Да ладно вам! — махнул смущенно Кмитич, но за косу дернул под бурное оживление нарядной толпы.

— Алексеевна! — ответила Маришка, и Кмитич поцеловал ее в губы, да так, что и отпускать не хотел. Казалось, стоял бы так да целовал эти нежные сахарные уста.

Девушки вновь звонко заголосили песню…

Их обвенчали не в церкви. Злотей, посчитав, что жених и невеста из разных конфессий, настояли на гражданском браке, и венчание прошло в мэрии города. Сей факт несколько смазал праздничное настроение Кмитичу, но оршанский войт решил в итоге на это не обращать внимание. Главное — свадьба.

— Госцейкі дарагія, званыя, нязваныя, блізкія, далекія, благаславіце маладую Марыю ў добрую гадзіну! — обращался пан Злотей к гостям, а те ему отвечали:

— Бог благаславіць!..

К свадьбе в Смоленске подготовились куда лучше, чем к обороне. На праздничном столе было все, чего мог только пожелать самый привередливый шляхтич из самой Вильны. Боноллиус восхищенно цокал языком, пробуя венгерский токай 1611 года урожая с берегов Дуная. Из фарфоровых мисок струился ароматный парок борща и бульона, а в огромных полумисках и блюдах из серебра молодые краснощекие девки разносили говядину с хреном, фляки с имбирем, уток с каперсами, индюшек в миндальной подливке, каплунов с колбасками, тетеревов со свеклой и разную печеную дичь. Все это перемежалось щуками, позолоченными шафраном, карпами в медовой корочке, ершами и ряпушкой, приправленными гвоздикой и цветками муската. Не хватало знаменитого радзивилловского судака, секрет рецепта которого знали несвижские повара — его обещал привезти Михал Радзивилл. Были на столах и деликатесы, которые делали только в Литве: медвежьи лапы с вишневым соком, бобровые хвосты с икрой, лосиные ноздри с мясными тефтелями, печеные ежи с потрохами серны, поджаренные с фисташками кабаньи головы, тушенные в соусе из кореньев. Все это обильно запивалось медом, крамбамбулей, наливками, настойками, тро-янкой и привезенным из Крулевца вином. И даже чаем, который подавали на второй день в молочного цвета фарфоровых чашках. Кмитич много слышал о чае, но пробовал только один раз. Он с недоверием и любопытством заглядывал в чашку, принюхиваясь к жидкости болотного цвета с плавающими кусочками стебельков.

— Это и есть чай? — повернул он лицо к Маришке.

— Так! — рассмеялась невеста. — Мы тут в Смоленске чай пьем. А вы в Орше и Вильне?

— Мы не пьем.

— А что вы пьете?

— Утром кофе, а вечером — кто что пожелает: эль, вино, а если просто жажду утолить, то и воды родниковой или колодезной можно выпить.

Маришка хихикнула:

— Ну, воды колодезной и у нас много! Но к столу ее не подадут.

— А жаль! — улыбнулся Кмитич и покосился на Боноллиу-са, Обуховича и Корфа. Те также воротили от чая носы.

Первый и последний раз Кмитич пробовал чай в Несвиже у Радзивиллов, на шестнадцатилетие Михала. Тогда сей восточный напиток привез в Несвиж какой-то купец из Крыма. Михал не стал пить чай, поскольку его отец громогласно объявил обиженному купцу, что если турки или индийцы сочинили это травяное зелье, то пусть сами его и пьют. Михал также гневно заклеймил чуть ли не всю Азию за табак, ибо не курил и терпеть не мог табачного дыма. Кмитич из интереса попробовал зеленовато-коричневую воду турецкого чая, тем не менее, ароматно благоухающую, но нашел этот чай невкусной горьковатой водицей. Купец, Кмитич даже не мог вспомнить его имя (кажется, Владислав), пытался оправдать свой чай и много и нудно рассказывал, как его надо заваривать, но подвыпивший Михал со смехом и под улюлюканье гостей вытолкал этого любителя «азиатского зелья» вон из-за стола… «Эх, золотые денечки то были!» — сокрушенно вспоминал тот вечер Кмитич, думая, что выпил бы ведро этого самого противного чая, лишь бы вернуть то время, тот Несвиж, и главное, любимую Иоанну, которую он так старательно пытается забыть.

Налівай келік палией,

Уздымай его вышей!

— пели в честь жениха и невесты охмелевшие смоленские паны, подставляя кухали и келики под струи вина и меда. Кмитич же ничего не съел из всего этого изобилия. Всю свадьбу, промелькнувшую перед его глазами как-то на удивление быстро, он молча восседал за столом, лишь иногда пригубляя вино из серебряного кубка, вставал, кланялся поздравлявшим его гостям, поворачивался, целовал невесту… Пару раз жених с грустью думал о том, что как бы было хорошо, если бы рядом с ним сейчас сидела Иоанна Радзивилл и смотрела б на него своими янтарного цвета умными глазами, мило и чуть-чуть грустно улыбаясь… Гости ели, пили, веселились, даже не подозревая, что всему этому вскоре придет конец.

Огромный и тучный, как медведь, с пшеничными усами и выстриженным на макушке уже наполовину седым, некогда янтарным чубом, гетман Януш Радзивилл смотрелся значительно старше своих сорока двух лет. Он тоже, словно жених, восседал во главе стола своего кабинета с серебряным кубком легкого кенигсбергского, или крулевецкого, как угодно, вина. Однако в Вильне было не до веселья. Глубокие морщины испещряли высокий лоб гетмана, глаза опухли, словно после бурной пьянки, но лицо было бледным, как мел. Десять нахмуренных полковников угрюмо сидели на высоких стульях вдоль стола. Все внимательно слушали недобрые вести, зачитываемые гетманом.

— У нас на руках достаточно точные известия о перемещении московской армии, — глухо звучал в притихших хоромах голос гетмана, — 9-го июня царь давал отпуск под Дорогобуж воеводе Большого полка князю Черкасскому со товарищи, а 10-го и сам выступил из Вязьмы, пославши в Русь к гетману Богдану Хмельницкому свое государево жалованье золотыми на все войско запорожское. 10-го июня царский стан был в селе Семлеве, в двадцати верстах от Вязьмы. 11-го в веске Чеботове, в двадцати верстах от Семлева. Все эти вески, милые мои спадары, на большом Смоленском тракте. Получено известие о сдаче Невеля воеводе Шереметеву, которому отсюда же послана была царская грамота «с похвалой». Из Дорогобужа между тем писали, что наши части пришли в веску Березникову, что в двадцати верстах от Дорогобужа. Царь велел Дорогобужскому воеводе Петру Шереметеву идти с сотнями и сотней рейтар на наших людей, которые спешно отступили, ибо мало их было слишком. 12-го июня царь уже в Болдине, в монастыре, в десяти верстах от Дорогобужа, а 13-го прибыл в Дорогобуж, под которым его встретили бояре и воеводы с полками, большим, передовым и ертауль-ным. На следующий день получено известие о добровольной сдаче города Белого. В тот же день, оставив в Дорогобуже воевод Несвицкого и Пущина, пошел царь из Дорогобужа к Смоленску. Это, паны мои любые, на востоке. На юге казаки Золотаренко вторглись в Гомель.