Дома нет никаких средств унять этот жар, доктор же обещал явиться только во второй половине дня, а может быть, он и вовсе не придет, а и придет — так лекарства с собой не принесет, ограничившись тем, что выпишет рецепт на таблетки, какими пользуют обычно от гриппа или простуды. Грязная одежда по-прежнему навалена посреди комнаты, и сеньор Жозе с кровати поглядывает на эту кучу озадаченно и недоуменно, как бы не понимая, кому она принадлежит, и исключительно остатки здравого смысла не дают ему вопросить: Кто это пришел сюда и разделся, и он же, тот же самый здравый смысл, заставляет наконец призадуматься о том, какие неприятные последствия, как в профессиональном плане, так и в личном, может возыметь визит какого-нибудь сослуживца, который по распоряжению шефа или по собственной доброй воле наведается проведать его да и обнаружит, едва ступив за порог, такое вот безобразие. Поднявшись, сеньор Жозе почувствовал себя так, словно оказался внезапно на самом верху лестницы, однако нынешняя дурнота, непохожая на прежние, объяснялась высокой температурой и слабостью, поскольку то, что он ел в школе, хоть и казалось всякий раз достаточным, скорее унимало расходящиеся нервы, нежели подкрепляло плоть. С трудом, по стеночке, добрался он до стула и сел. Дождался, когда прекратилось головокружение и можно стало подумать, куда бы спрятать грязную одежду, в ванной — нельзя, врачи имеют обыкновение перед уходом мыть руки, под кровать — нечего и думать, это сооружение старинной конструкции, на высоких ножках, и потому любой и каждый, даже не нагибаясь, тут же увидит под нею груду тряпья, а в шкаф, где хранятся вырезки о знаменитостях, — и не поместится, и совершенно неуместно, печальная же истина заключается в том, что голова сеньора Жозе, хоть и перестала кружиться, но соображала очень скверно, вот и выходит, что грязная одежда будет защищена от нескромных взглядов только там, где висела она в бытность свою чистой, то есть за шторкой, закрывающей нишу, которая служит чем-то вроде гардеробной, и доктору либо коллеге надо быть совсем уж невоспитанным нахалом, чтобы сунуть туда нос. Очень довольный тем, что принял наконец решение, в иных обстоятельствах нашедшееся бы тотчас же, а ныне потребовавшее таких длительных раздумий, сеньор Жозе ногой, чтоб не выпачкать пижаму, стал подпихивать одежную груду к занавеске. Но большой влажный след, оставшийся от нее на полу, полностью высохнет лишь через несколько часов, а если кто-нибудь все же явится и спросит, что это такое, он скажет, что случайно разлил воду или что заметил на полу пятно и попытался его отмыть. Давно уже, с той минуты, как сеньор Жозе поднялся с постели, желудок его взывал о милосердном вмешательстве чего-нибудь вроде кофе с молоком, галеты, ломтя хлеба с маслом или еще чего-то, способного утишить аппетит, особенно разыгравшийся теперь, когда определилась на ближайшее будущее судьба одежды и унялись, стало быть, связанные с этим тревоги. Хлеб оказался черств и сух, масла было в обрез, молока не нашлось вовсе, так что в наличии имелся лишь кофе, да и то в крайне незначительном количестве, ибо известно же, что всякий мужчина, которого ни одна женщина не полюбила до такой степени, что согласилась жить с ним в этой конуре, да, так вот, всякий подобный мужчина, за ничтожными исключениями, коим в этой истории места не найдется, останется не обихоженным бедолагой, и жизнь его убога, хоть правильней было бы сказать — у чёрта, в зубах ли или еще где, но уж точно — не у Бога, раз угораздила его злая судьба родиться на свет таким горемычным недотепой, и, надеюсь, понятно, что последние слова относятся к человеку, а вовсе даже ни к какому не Богу. Несмотря на всю безрадостную скудость поглощенной пищи, сеньору Жозе все же прибыло сил, а затем и достало присутствия духа побриться и вследствие этой операции признать изменения своей внешности достаточно благотворными, чтобы по окончании ее произнести, глядя на себя в зеркало: Вроде бы температура упала. Это наблюдение подвигло на размышления о том, насколько уместным и благоразумным шагом — пусть не одним, а полудюжиной, ибо именно столько шагов отделяло его от Главного Архива, — будет явиться туда по доброй воле со словами: Служба прежде всего, и хранитель, надо думать, примет в расчет холодную погоду и простит ему, что не обошел здание кругом, по улице, как предписано правилами, а то, глядишь, и впишет сеньору Жозе в аттестат поощрение за подобное доказательство верности корпоративному духу и самоотверженного отношения кделу. Обдумав свое намерение, сеньор Жозе отказался от него. Все тело болело так, словно его долго били, трясли и выкручивали, ныли все мышцы, ломило все суставы, и вовсе не в результате неимоверных усилий, употребленных на восхождение и проникновение, нет, всякому понятно, что речь идет о тягостях иной природы. Конечно, у меня грипп, подвел он итог своим думам.

Сеньор Жозе только успел улечься в постель, как раздался стук в дверь, и это явно был не сердобольный сослуживец, всерьез воспринявший христианское правило навещать страждущих и заключенных, потому что до обеденного перерыва было еще далеко, а добрые дела творятся только в неслужебное время. Входите, откликнулся он, не заперто, дверь открылась, и на пороге появился тот заместитель, которому давеча болящий поведал о своей болезни: Шеф поручил мне справиться, принимаете ли вы какое-нибудь лекарство, пока доктор не пришел. Нет, сеньор, не принимаю, у меня дома нет ничего подходящего. В таком случае возьмите вот эти таблетки. Очень вам благодарен, вы позволите, чтобы мне не вставать, я потом с вами рассчитаюсь, скажите, сколько я вам должен. Это был приказ шефа, а шефа не спрашивают, сколько ему должны и чем обязаны. Да-да, конечно, извините. И хорошо бы принять одну прямо сейчас, и зам, не дожидаясь ответа, шагнул в комнату. Нуда, разумеется, большое вам спасибо, вы очень добры, и не мог же сеньор Жозе пресечь его путь словами: Стой, ни с места, прохода нет, это частная собственность, и не мог прежде всего потому, что так с начальством не разговаривают, а во-вторых, ни в изустных преданиях, ни в писаных анналах Архива не осталось свидетельств о том, чтобы какой-нибудь шеф-хранитель когда-либо беспокоился о здоровье одного из своих младших делопроизводителей до такой степени, что присылал ему гонца с таблетками. Зам и сам был несколько смущен подобной новацией, по собственному почину он бы никогда на это не пошел, но во всяком случае, сбитый с толку, но не с пути, двигался уверенно, словно был превосходно осведомлен, куда пришел, и знал все углы в этом доме, а именно так и обстояло дело, ибо до градостроительных метаморфоз он и сам жил точно в таком же. Первое, что бросилось ему в глаза, было огромное влажное пятно на полу: Что это, спросил он, протечка, и сеньор Жозе, поборов искушение ответить утвердительно, чтобы не пришлось пускаться в дальнейшие объяснения, предпочел все же сообщить о некоей собственной небрежности, потому что не хватало только, чтобы вскоре явился сюда водопроводчик, который потом представит по начальству доклад о том, что краны и трубы, несмотря на весьма преклонный возраст, находятся в полной исправности, а потому и не могут быть ответственны за появление этого сырого пятна. Зам меж тем уже приближался с облаткой и стаканом воды, и миссия брата милосердия несколько даже смягчила столь присущую чертам его властного лица суровость, тотчас, впрочем, закаменевших сызнова благодаря тому, что можно было бы определить как смесь возмущения с недоумением, когда, приблизившись к одру, он заметил на прикроватном столике ученические формуляры неизвестной девочки. Сеньор Жозе уловил перемену в тот самый миг, как она возникла, и, если бы стоял, почувствовал бы, что земля уходит из-под ног. Мозг моментально отдал приказ мускулам той руки, что находилась ближе к столику: Живо убери это, дура, но тут же, с той же стремительностью, отменяя первоначальный импульс, удержав руку и тем самым как бы признавая, что сию минуту была допущена глупость, послал вослед ему другой: Ради бога, закрой как-нибудь. И потому с проворством, совершенно неожиданным для человека, пребывающего в глубоком упадке физических и нравственных сил, что, как всем известно, есть первейшее следствие гриппа, сеньор Жозе приподнялся в кровати, словно подаваясь навстречу милосердию зама, протянул руку сперва за таблеткой, которую сунул в рот, а потом — за водой, призванной облегчить прохождение ее по иссушенной страданием гортани, а одновременно, воспользовавшись тем, что матрас находился вровень со столиком, поставил на формуляры локоть другой руки, предплечье же и открытую ладонь властно двинул вперед, как бы преграждая путь заму и говоря ему: Стой где стоишь. Значение имела только наклеенная в уголку фотокарточка, служащая главным отличием школьного формуляра от свидетельств о рождении и прочих житейских событий, и не хватало нам только в Главном Архиве получать ежегодно фотографии всех, кто там зарегистрирован, да какое там ежегодно — ежемесячно, еженедельно, ежедневно или даже ежечасно, и, о Боже мой, как время летит, и сколько же понадобится лишней работы, и какое множество новых младших делопроизводителей придется принять на службу, ежеминутно, ежесекундно, а клей, подумать только, а расходы на ножницы, а дополнительные заботы по верному подбору кадров, призванные исключить мечтателей, которые будут бесконечно пялиться на фотографии, витая в облаках и предаваясь идиотическим грезам. На лице зама появилось выражение, какое обретало оно в самые скверные дни, когда на всех столах громоздились кипы бумаг, а шеф вызывал его к себе и интересовался, вполне ли тот уверен, что справляется со своими обязанностями. Благодаря фотокарточке он и не сомневался, что формуляры, лежащие в изголовье у его подчиненного, не из Главного Архива, но поспешность, с которой сеньор Жозе прикрыл их, продолжая, однако, делать вид, что сделал это случайно или по рассеянности, показалась заму подозрительной. Насторожило уже и влажное пятно на полу, а теперь еще и эти формуляры неизвестного образца, с приклеенными в углу фотографиями какой-то, как успел он заметить, девочки. Пересчитать формуляры, лежащие стопкой, он не мог, но по толщине ее понял — не меньше десяти. Как странно, десять формуляров с фотографиями, что им тут делать, думал зам в недоумении, которое усилилось бы безмерно, знай он, что все они выписаны на одно лицо, и лицо это, миловидное и грустное, принадлежит, судя по снимкам, приклеенным к двум последним формулярам, совсем уже взрослой девушке. Оставив упаковку таблеток на ночном столике, он удалился. А выходя, оглянулся и увидел, что локоть его подчиненного по-прежнему опирается на стопку бумаг. Надо будет шефу доложить, сказал он себе. Едва лишь притворилась за ним дверь, сеньор Жозе быстрым движением, словно опасаясь быть застигнутым с поличным, сунул их под матрас. И некому в этот миг было сказать ему, что уже поздно, сам же он думать об этом не хотел.