Сеньор Жозе чувствовал, что все тело у него ломит и ноет, очевидно, он и колени ободрал, может, и до крови, этот вывод позволяют сделать неприятные ощущения, причиняемые касаниями брючной ткани, а кроме того, был насквозь мокр и перемазан с головы до ног. Он сбросил плащ, с которого текло, подумал: Найти бы какое-нибудь помещеньице без окон, зажег бы там свет, и еще бы туалет найти, где бы ополоснуться, ну хоть руки вымыть. Ощупывая дорогу, открывая и закрывая двери, он отыскал, что искал, сперва комнатку без окон, но с полками, заваленными всякими канцелярскими принадлежностями вроде карандашей, тетрадей, чернильниц, пачками и разрозненными листами бумаги, шариковыми ручками, ластиками, линейками, угольниками, транспортирами, рисовальными наборами, тюбиками с клеем, коробочками с цветными мелками и прочим, укрытым от взоров. При свете он смог наконец оценить ущерб, причиненный восхождением. Колени оказались ободраны не так сильно, как представлялось, ссадины были неглубокими, но болезненными. При свете дня сеньор Жозе и безо всякого электричества обнаружил бы белый шкафчик, имеющийся в каждой уважающей себя школе и содержащий средства первой помощи, как то: спирт, перекись водорода, вату, бинты, пластыри и прочее — в таком разнообразном изобилии, какое и понадобиться-то человеку не может. А вот плащу уже ничего не поможет, он погублен навек, пропитан насквозь мерзостной субстанцией под названием свиной жир: Спиртом, что ли, попробовать, подумал сеньор Жозе. Он пошел искать туалет и, по счастью, искал недолго, найдя то, что ему требовалось и что, судя по царившим внутри порядку и чистоте, предназначалось для учителей. Окно, тоже выходившее на зады, было, помимо матовых стекол, ему необходимых гораздо больше, нежели тому, через которое проник в школу наш злоумышленник, снабжено еще и деревянными ставнями, и вот благодаря им он сумел зажечь свет и вымыться не вслепую и не на ощупь. Затем, почувствовав известный прилив сил и в определенной степени приведя себя в порядок, отправился выбирать себе место для ночлега. Хотя в пору его молодости не было еще школ, подобных этой размерами и устройством, он, однако, знал, что не бывает школы без директора, директору же приличествует иметь собственный кабинет, а в кабинете не может не стоять диван, как раз такой, какого просило сейчас его тело. И сеньор Жозе продолжал открывать и закрывать двери, заглядывая в классы, коим слабый рассеянный свет, проникавший с улицы, сообщал нечто фантасмагорическое, превращая ученические парты в ряды гробниц, учительскую кафедру — в подобие древнего жертвенника, а доску — в ту скрижаль, на которой подводится итог всему и всем. Подобные пятнам, которые время оставляет после себя на коже людей и предметов, свисали со стен карты звездного неба, мира и отдельных стран, таблицы, демонстрировавшие гидро— и орографию человека, канализационную систему его крови, магистрали и развязки пищеварительного тракта, сложноподчиненность мускулов, сообщенность нервов, арматуру костей, кузнечные мехи легких, мозговые лабиринты, а также в разрезе представлены были глаз и половые органы. Классы сменяли друг друга, по всей протяженности коридоров, опоясывавших здание, витал запах мела, столь же древний, как запах тела, ибо нет недостатка в тех, кто уверенно полагает, будто Бог, прежде чем замесить глину, из которой намеревался вылепить человека, сначала все же набросал кусочком мела на поверхности первой в истории мироздания ночи эскизик мужчины и женщины, отчего и вселилась в нас непреложная и ни с чем несравнимая уверенность в том, что мы были, есть и будем прахом и что однажды ночью, такой же непроглядно-глубокой, как та, первая, быть перестанем. Кое-где тьма была столь густа и плотна, что казалась сплошь затянутой черным сукном, а кое-где озарялась фосфоресцирующим, мерцающим аквариумным свечением, какое не могли бы дать уличные фонари, если только, проходя сквозь оконные стекла, не преображались их лучи. Припомнив тот бледный свет, который вечно клубился над столом шефа, окруженным готовой вот-вот пожрать его тьмою, сеньор Жозе пробормотал: В Архиве все иначе, а когда прибавил, словно почувствовав необходимость ответить самому себе: Вероятно, чем больше разница, тем сильнее сходство, а чем сильней сходство, тем разительней отличия, то еще не знал, до какой же степени он прав.

На этом этаже только классы, директорский кабинет, наверно, выше и отделен пространством от звона и гомона беспокойных голосов, от суматошной возни и мельтешения взад-вперед. Вверху было слуховое окно, и, поднимаясь по лестнице, сеньор Жозе плавно возносился из тьмы к свету, что в данных обстоятельствах не означает ничего, кроме прозаической возможности видеть, куда ставишь ногу. Превратности нового поиска привели его прежде кабинета директора в канцелярию, представлявшую собой просторную комнату о трех на улицу выходящих окнах. Стояло там, как и полагается в помещениях такого рода, сколько-то столов и равное им количество стульев, сколько-то шкафов, среди коих был и каталожный, при виде коего учащенно забилось сердце сеньора Жозе, ибо именно это он и искал, а в нем наверняка лежали формуляры, карточки, анкеты, история неизвестной женщины той поры, когда она была девочкой и девушкой, если, конечно, предположить, что других школ в ее жизни не случилось. Сеньор Жозе наугад выдвинул один ящик, однако падавший из окна свет был так скуден, что не разобрать было, какого же рода сведения содержат эти формуляры. Успеется, подумал он, а сейчас надо поспать. Вышел из канцелярии и через две двери обнаружил искомый директорский кабинет. По сравнению с суровой простотой, царившей в стенах Главного Архива, обстановку без преувеличения можно было назвать роскошной. Ковер на полу, плотные, толстые, в настоящую минуту задернутые шторы на окне, просторный старинный письменный стол, черной кожи современное рабочее кресло предстали взору незваного посетителя по той причине, что, открыв дверь и оказавшись в кромешной тьме, он без колебаний включил сперва свой фонарик, а сразу вслед за тем и верхний свет. Рассудив, что если сюда снаружи не проникало ни единого лучика, то, значит, и отсюда не пробьется. В поместительном и удобном кресле прекрасно можно было бы подремать, но еще лучше был длинный и глубокий трехместный диван, который, казалось, радушно раскрывал ему объятия, обещая принять и понежить истомленное тело. Сеньор Жозе взглянул на часы и убедился, что уже почти три. И видя, как поздно уже, и даже не сетуя, что не заметил быстротечности времени, внезапно почувствовал сильнейшую усталость. Больше не могу, подумал он и, не в силах больше сдерживаться, заплакал от чистейшего нервного изнеможения, заплакал горько, отчаянно и навзрыд, так, будто здесь вновь стал мальчуганом, за какую-то провинность вызванным к директору школы и ожидающим заслуженной кары. Бросил на пол мокрый плащ, вытащил из кармана брюк и поднес к глазам платок, оказавшийся мокрым, как и все остальное, как и весь он, что осознал только сейчас, с головы до ног сочился влагой наподобие плохо выжатой тряпки, был грязен телом, измучен душой, одинаково исстрадавшимися, и: Что я тут делаю, вопросил он, но ответа себе дать не захотел из опасений, что, если открыть причину, по которой он тут обретается, она окажется нелепа, смехотворна, безумна. Внезапно его пробрал сильнейший озноб: Не хватало еще простудиться, сказал он вслух, а потом чихнул два раза подряд, а покуда шмыгал рассопливившимся носом, к нему причудливыми извивами троп, по коим мысль движется, куда ей заблагорассудится, ничего никому не объясняя, пришло воспоминание о том, как киногерои падают в чем есть в воду, промокают под ливнями насквозь, но при этом никогда не то что пневмонии не получат, а и простой простуды не схватят, тогда как в реальной жизни такое происходит сплошь и рядом, но те, с экрана, в самом крайнем случае завернутся в одеяло поверх вымокшей одежды, что может быть расценено как вопиющая глупость, если не знать, что эпизод был снят уже после того, как актер вернулся в свой трейлер, принял горячую ванну и облачился в халат с вышитой на кармане монограммой. Сеньор Жозе скинул башмаки, затем снял пиджак и сорочку, стянул брюки и все это повесил на вешалку, стоявшую в углу на высокой подставке, и теперь оставалось закутаться в одеяло, которое, впрочем, мудрено обнаружить в кабинете директора школы, если только у директора этого в силу преклонного возраста не стынут колени, когда сидит слишком долго. Пытливый дух познания в очередной раз привел сеньора Жозе к верному выводу, и под сиденьем кресла в самом деле обнаружилось одеяло. Небольшое, правда, целиком им не укроешься, однако лучше все же провести ночь напролет так, чем никак. Сеньор Жозе выключил верхний свет, при содействии фонарика добрался до дивана, кряхтя, улегся и тотчас же свернулся калачиком под одеялом. Его по-прежнему трясло, и белье было влажным, наверно, от обильной испарины, потому что дождю так далеко бы не проникнуть. Сел на диване, снял майку, трусы и носки, потом закутался в одеяло так, словно хотел сделать из него вторую кожу, закуклился, как в коконе, погрузился во тьму кабинета в надежде, что милосердное тепло унесет его в милосердный сон. Но согреться не удавалось, и не шел сон, отпугиваемый упорно ворочавшейся в голове мыслью: Ну а если кто придет и застанет меня в таком виде, в голом, я хочу сказать, виде, ведь полицию вызовут, а та наденет наручники, велит назвать имя, возраст, профессию, и первым явится директор школы, а за ним и шеф, и оба уставятся на меня сурово и осуждающе и: Что вы здесь делаете, а ему и ответить будет нечего, не скажешь ведь, что пустился на поиски неизвестной женщины, все в лучшем случае расхохочутся, а потом опять приступят с вопросом: А все же, что вы здесь делаете, и не уймутся, пока он во всем не признается, и лучшим доказательством, что именно так все и будет, служит то, что вопросы продолжали звучать и во сне, когда уже под утро, встававшее над миром, смог сеньор Жозе покинуть изнурительное бодрствование, ну, или оно его наконец оставило.