Сказала:

– Слуги проводят до нужного чулана.

Кравчий уставился на нее в изумлении.

– Государь не выходит. Все прочие выходят, а он остается, – укоризненно пояснил Борисов, словно Настасья должна была знать кремлевские порядки.

Наместника покатили прочь, вышла и Григориева, пытаясь представить себе – каково это, если великому государю принуждится на большом пиру, где сидят двести или триста человек. То-то, поди, в дверях давка! Ну москвичи, ну потешники…

В залу уже семенил слуга с серебряным тазом и утиральником.

Мысленно плюнув, Настасья ускорила шаг. За нею, оглядываясь, тащился неуклюжий виночерпий.

– Коли так, схожу-ка пока что и я опорожнюсь, – молвила вслух боярыня, повернула за угол – и тут ее принял за локоть человек в багряном кафтане. Шепнул:

– Идем, государь ждет.

Удивившись, но не слишком (ах, вон оно что!), она вернулась в залу другой дверью. Ни кравчего, ни слуги с тазом там не было. Иван стоял у стола, длинный и сутулый, похрустывал пальцами.

– Вот теперь поговорим, Настасья Юрьева, – сказал он скрипучим, будто ссохшимся голосом. – Без доглядчика от Борецкой.

– Откуда ты, княже, знаешь? – поразилась Григориева.

По условию на время пира был к ней приставлен верный Марфин человек, вечевой дьяк Назар – под видом виночерпия: чтобы всё видеть, слышать и потом Борецкой пересказать.

Ответа на вопрос не последовало. Ах да, у московских великому князю вопросов не задают.

Иван Васильевич, весь вечер просидевший к Настасье боком, ни разу головы не повернувший, сейчас смотрел ей прямо в глаза.

– О каком это ключе ты моему наместнику говорила? – ровным голосом спросил он.

Ноября 26 дня, в воскресенье, собрал государь и великий князь на своем государевом городище всю Господу: архиепископа с архимандритами, посадников и тысяцких, бояр и первых купцов, чтобы объявить господину великому Новгороду свою монаршью волю – зачем пожаловал.

Большая палата старого наместничьего дворца только звалась большой, а места в ней было немного. Сам Иван, полуокруженный багряными кафтанами, сидел высоко и просторно, на специально привезенном из Москвы походном троне, под который поставили укрытый коврами помост, но именитейшие из новгородских мужей теснились плечом к плечу, будто черный люд на вече. Их тут было не менее трехсот. Вышло так, что половина залы рябила золотым и серебряным шитьем богатых новгородских одежд, а половина была почти пустой и одноцветной, собравшись багровым сгустком вокруг престола.

Перед великим князем высился малый столец, на стольце лежал бумажный свиток и еще нечто продолговатое, завернутое в шелк.

Григориева (она была здесь единственной женщиной) встала далеко от возвышения, у самой дальней стены, где было вольготнее и воздушнее.

Когда новгородцы входили в палату, оглядываясь и расходясь по кучкам, свои к своим, к боярыне подошел степенной посадник Василий Ананьин, озабоченно спросил:

– Чего нам ждать? Что он тебе давеча говорил?

– Я вчера вам на Совете Господ всё рассказала, добавить нечего. – Настасья была невозмутима, только глаза блестели больше обычного. – Дарила ему дары, тешила зрелищами, угощала, а он за весь вечер не раскрыл рта. Ты и сам знаешь, ваш Назар все время близ меня был. Иванова душа потемки. Будто и не русский вовсе, а татарин.

– Он и есть татарин, – хмуро пробормотал посадник. – У них при московском дворе татарское платье носят, по-татарски говорят. Еще с родителя его повелось, с Василия Темного, чтоб ему, собаке, в геенне гореть…

И прошел в первый ряд, согласно чину.

Ждать великого князя пришлось долго. Все потели, переминаясь с ноги на ногу, терпели.

До сей поры, принимая по дороге встречающих или сидя на владычьем пиру, Иван Васильевич был молчалив, поэтому, когда он наконец вошел, поднялся на высоту, оглядел непокрытые склоненные головы и негромко произнес: «Что ж, новгородцы, поговорим…» – стало очень тихо. Собравшиеся напрягли слух, затаили дыхание.

Великий князь сел, минуту-другую водил суровым взглядом по лицам, на некоторых чуть задерживаясь.

– Согласно договору, на котором вы целовали крест, Новгород обязался держаться Москвы крепко, с иноземными государями самочинно в сношения не вступать, блюсти мою государеву пользу, моим друзьям соратничать, моим врагам не потворствовать, – заговорил Иван ровным голосом, без выражения. – А приехал я сюда, отложив многие важные заботы, потому что договор этот вы, новгородцы, нарушаете.

По залу пронесся скрип и шорох, это зашевелилась толпа. Многие переглянулись с соседями, многие закряхтели. Жестко начал великий князь. Без приветствий, без церемоний. Что-то дальше будет?

Иван взял со стольца грамоту, развернул.

– Доносят мне, что иные из вас с Казимиром, моим недоброжелателем, переведываются, думают перейти под литовскую руку…

Теперь в палате зароптали, и даже раздались голоса: «Неправда то!», «Клеветы тебе доносят!».

Но Иван поднял от свитка холодные глаза, посмотрел – сделалось тихо.

– Знал, что станете отпираться. И готов вам поверить. Гонцов ваших мои люди не перехватывали, изменных писем не добывали. Мой суд не облыжен, а справедлив, ибо сказано: лучше отпустить виноватого, чем покарать невинного. Потому говорю вам про литовское прелестничество не в обвинение, а в предостережение…

Новгородцы перевели дух, иные отерли пот со лба.

– …Однако есть в чем мне вас и обвинить, – не повышая голоса, продолжил великий князь. – И тут злотворители не отопрутся. Есть доказательства, есть свидетели.

Опять сделалась великая тишина – ни шепота, ни шелеста.

«Эк он на толпе, будто на гуслях, играет, – подумала Настасья. – Ловко струны перебирает».

– Пошто же вы, новгородцы, преданных мне людей, моих радетелей обижаете и разоряете? В чем согрешили они перед вами кроме того, что меня любят и мне верны? – Оказалось, что Иван умеет говорить и с чувством. Его голос налился горечью, даже слезно дрогнул. – Были у меня вчера жалобщики, знатные ваши люди, кого вы поставили на «поток», кому пограбили дворы и побили слуг – лишь за то, что эти честные бояре были с Москвой дружны. И случился тот разбой не из-за мятежа черни, не из-за воров-грабителей, а по вашему приговору. Правил же «поток» сам ваш степенной посадник Василий Ананьин с ближней старши́ною.

Ледяной взор великого князя вонзился в побледневшего Ананьина.

– Выйди, Василий.