— Товарищи, я возмущен поступком Лахмана. Советское государство дало ему возможность получить образование и хорошую работу, а он захотел уехать. — Он продолжал гладко говорить слова осуждения, но ловко избегал слов «еврей» и «Израиль».

В зале раздавались истерические крики женщин:

— Да он просто сионист!

— Он еще посмел называть Израиль «исторической родиной»!

— Он изменник!

— Он предатель!

Из президиума крикнула ректор Ковырыгина:

— Пусть он вернет деньги, которые государство потратило на него!

Да, да, пусть заплатит за все, что ему дали! — поддержали несколько голосов.

Это вызвало бурю аплодисментов. Курляндский закончил:

— Я считаю, что таким, как он, нет места в нашем коллективе и в нашем обществе.

Рупик слушал и, при всем напряжении, все-таки саркастически подумал: «Вот этот Лахман и решил уехать из этого общества, не спросив твоего мнения».

После почти такого же выступления Шехтера вызвали Рупика:

— Слово имеет профессор Лузаник.

У Рупика почти кружилась голова, в ушах шумело, перед глазами была какая-то муть, даже ноги не слушались, но все-таки он поднялся на трибуну. Что говорить, как говорить? Он решил: если эти двое уже все сказали, для чего мне начинать снова клеймить Лахмана? Язык ему повиновался с трудом:

— Товарищи, я присоединяясь к мнению моих коллег. — И остановился, замолчал.

Громкий голос Ковырышной:

— Но вы осуждаете его поступок?

Рупик быстро соображал: ведь все собрание устроено для осуждения, значит…

— Да-да, конечно…

Он чувствовал: почти вся аудитория смотрит на него недоброжелательно. Под этими взглядами он спустился с трибуны и сел на место[168].

* * *

По дороге домой Рупик повторял сам себе: «Ой-ой, как стыдно… Ой-ой, как противно!..» Он вспомнил рассказ Ефима Лившица, как после голосования на партийном собрании за осуждение «врачей-отравителей» он сам дал себе пощечину перед зеркалом — некому было ударить его, а он это заслужил, проголосовав «за» со всеми вместе, из страха. Теперь Рупик думал, что тоже заслужил пощечину.

Когда он вошел в квартиру, Соня удивленно и встревожено посмотрела на него:

— Что с тобой? На тебе лица нет.

Он не ответил, прошел в ванную, встал перед зеркалом и влепил себе пощечину.

Соня увидела это и испугалась:

— Рупик, милый, скажи, что случилось? Что с тобой?

Он рассказал ей про собрание, про свое выступление и про случай с Ефимом Лившицем. Соня слушала с широко раскрытыми от ужаса глазами:

— И ты осудил его, этого человека, который хочет уехать в Израиль? Ты осудил?..

— Соня, что же я мог сделать? Если бы тогда кто-нибудь ударил меня за это по лицу, я был бы благодарен. Но никто не ударил, и пришлось влепить пощечину самому себе.

Соня была совершенно обескуражена, она впервые видела мужа таким потерянным. Она привыкла считать его уверенным в себе человеком, гордилась им. А оказывается, он тоже должен терпеть унижения и бояться. Она молча подала ему обед, села рядом, подперла подбородок рукой и сочувственно смотрела на него. Поднеся ложку с супом ко рту, Рупик вдруг сказал:

— Соня, сегодня я испытал такое унижение, как будто меня тоже осуждали. Знаешь, что? Если так будут издеваться над евреями, нам тоже придется уехать.

Соня от неожиданности замерла:

— Как, уехать?.. Неужели ты думаешь?..

Для нее это был удар, их семейная жизнь так хорошо начиналась, у них новая кооперативная квартира, новая мебель, посуда… И вдруг все бросить? А что ждет их там? А что ждет их дочку?

Всю ночь они пролежали, обнявшись, и говорили, говорили, говорили. Соня вздыхала:

— Рупик, зачем ты меня пугаешь? У нас маленькая дочка, и жизнь налаживается. У тебя здесь такое прекрасное положение, хороший заработок… А что нас ждет там, в этом чужом для нас Израиле? Зачем ты меня пугаешь?..

Рано утром он написал письмо в Петрозаводск Ефиму Лившицу:

«Помнишь, как ты рассказывал мне о своей пощечине? Сегодня я тоже влепил пощечину самому себе» — и рассказал о собрании в институте. В конце он добавил: «До вашего края непуганых евреев это, наверное, еще не дошло, но по ситуации в столице видно, что для евреев наступают трудные времена и они начинают бежать из России. Ты не бойся за меня — я не собираюсь этого делать. Все-таки здесь мои корни, а теперь у меня большие планы, и я намерен их осуществить во что бы то ни стало. Буду писать учебник, буду создавать свою школу, буду держаться, сколько смогу».

* * *

Под напором мировой общественности денежный побор с выезжавших в Израиль был отменен, но заменили дополнительными ограничениями, практически означавшими запрет на эмиграцию. Самой распространенной причиной отказа в выдаче выездных виз был доступ к «государственным секретам», так называемые допуски трех степеней. Под какую-нибудь из трех степеней подпадал почти каждый желающий выехать.

А Соня на своей работе в патентном бюро как раз недавно получила третий допуск (наименее жесткий) с прибавкой семидесяти пяти рублей к зарплате.

В 1970-х годах на всю страну опустился «ледниковый период» (потом его назвали «брежневским застоем»). «Ледник» спускался с самого верха власти — из Кремля, где восседали кремлевские старики руководители во главе с Брежневым. Методы управления сводились к консерватизму и нежеланию упустить власть. Окончательно была определена кадровая политика партии: «стабильность кадров», пожизненность номенклатурных постов и фактическая безнаказанность руководителей. Средний возраст кремлевских вождей составлял семьдесят один год, это было самое старое правительство в мире.

Александр Галич написал песню:

По всей стране по-прежнему ощущался недостаток в самом необходимом, только Москва получала какое-то снабжение. Поэтому люди постоянно ездили в столицу для закупок, организовывали даже специальные поезда на один день в обе стороны, чтобы быстро обегать магазины, накупить продуктов и уехать. Моня Гендель сочинил анекдот: «Руководители разных стран обсуждают вопросы снабжения населения; американский президент говорит: „Это большая проблема, но мы рассылаем продукты во все города одинаково“; немецкий канцлер говорит: „У нас это тоже проблема, но и мы стараемся снабжать всех одинаково“; Генеральный секретарь партии Брежнев говорит: „У нас никаких проблем со снабжением населения нет, мы все отсылаем в Москву, а люди сами приезжают и все разбирают оттуда“».