Более странной чертой личных встреч между победителями и побежденными в начале лета 1945 г. стали спорадические провокации нравственной расплаты. Писатель и издатель Герман Казак описывал одну такую встречу в июне 1945 г. на вилле в Потсдаме. Там советский офицер начал рассказывать о своей в то время несовершеннолетней сестре:

Примечательно, что летом 1945 г. победителям зачастую приходилось вступать в диалоги с побежденным противником, заставляя отдельных немцев осознать чудовищность их деяний. В подвале, где пряталась Герта фон Гебхардт, один советский солдат часами беседовал с собравшимися там жильцами дома, то и дело стращая их казнью. В другом случае 29-летняя медсестра записала то, как офицер, который «всегда относился очень хорошо и дружелюбно» к ее детям, зашел как-то к ней в комнату, взял на руки самого маленького и, глядя на других, сказал: «“Красивые детки! У меня тоже были жена и ребенок, год всего! Немцы убили их обоих. Вот так!” И он жестом показал, будто вспарывает живот! “Эсэсовцы?” – спросила я. Он кивнул. (Он был евреем.)»[1131].

В то время как угроза насилия заставила немцев воспринимать себя коллективно виноватыми, данное обстоятельство создавало новые барьеры, мешая переосмыслению роли и ответственности каждого в отдельности. 12 апреля 1945 г., когда американцы и британцы уже перешли Рейн, а Красная армия сосредоточивалась для последнего прыжка на Одере, Урсула фон Кардорфф довольно откровенно писала о страхе и собственном чувстве вины: «И когда придут другие [союзники] с их безграничной ненавистью и ужасными обвинениями, нам придется сидеть и молчать, ибо правы они». Однако для многих немцев подобная открытость становилась кратким мигом и не длилась долго, улетучившись вскоре после поражения. Побывав в Германии в 1949 г., Ханна Арендт удивилась отсутствию у ее бывших соотечественников духовного побуждения и желания обсуждать случившееся. Когда Урсула фон Кардорфф готовила дневник к публикации в 1962 г., она тихонько удалила оттуда строки с признанием вины немцев[1132].

Даже в 1945 г. в Германии существовали два совершенно разных типа разговоров о вине. В одном случае все концентрировалось на проигрыше в войне – на том, кто виноват в постигшей немцев «катастрофе». Это выражение жалости к себе среди членов немецкой «народной общности» в последние недели войны зафиксировали сотрудники СД. В другом речь шла о военных преступлениях немцев и о нравственной расплате, которую, как они ожидали, от них потребуют победители союзники. Об этом предупреждал и Геринг в октябре 1943 г.: «Пусть никто не пребывает в иллюзиях и не думает, будто сможет выйти и сказать когда-либо потом: я всегда оставался добрым демократом при этих отвратительных наци»[1133].

Этот диссонирующий дуализм немецкой вины – совершенные против евреев преступления и проигранная война как еще большее преступление – в послевоенные годы не ослабевал, а лишь глубже укоренялся в народном сознании. Несмотря на отчетливо различные идеологические подходы у оккупационных властей разных зон к «переучиванию», к моменту образования трех государств – наследников Третьего рейха в 1949 г. во всех них чувство принесенной немцами жертвы затмевало собой любое чувство разделенной ответственности за мучения жертв Германии. Массовые смерти, отсутствие жилья, изгнание и голод делали поражение и первые годы оккупации куда худшими для многих гражданских немцев, чем пережитое в ходе самой войны. При этом не существовало великого национального дела, способного служить оправданием или компенсацией за перенесенные страдания.

Когда союзники верстали новые границы в послевоенной Европе, Советская Украина и Польша передвинулись в западном направлении, в процессе чего вагоны для скота вновь послужили незаменимым подспорьем при демографическом переделе Восточной Европы. Руководство Советского Союза переселило 810 415 поляков – многих из их исторических центров в Восточной Галиции, из Львова[1134] и Ровно. Со своей стороны, 482 880 украинцев переехали восточнее – на вновь расширившиеся территории Украинской ССР. В чрезвычайно «смешанном» польско-немецком регионе Верхней Силезии приток польских поселенцев с востока стал административным поводом для выселения этнических немцев вполне упорядоченным способом.

В других местах высылка приобретала больше черты наказания и символический смысл. В освобожденном чехословацком еврейском гетто Терезин (Терезиенштадт) поселились интернированные немцы, умолявшие местного русского коменданта не уезжать из страха в противном случае быть поголовно перебитыми чехами. Те заставляли немецких гражданских лиц, ожидавших подачи товарных составов для переезда в Германию, петь и плясать, ползать и выполнять гимнастические упражнения. 30 мая 1945 г. всех 30 000 немецких жителей Брно (или Брюнна, как они называли город) подняли с постелей и заставили выйти на улицу, после чего погнали пешком к лагерям на австрийской границе, избивая по пути. Около 1700 из них умерли в ходе этого прозванного немцами «Брюннского марша смерти». Леони Баудиц с семьей вышвырнули из Бреслау в январские снега 1946 г. Только через целых пять суток теплушка доставила их во Франкфурт-на-Одере.

К 1947 г. обглоданный остов Германии, состоявший из четырех союзнических оккупационных зон, вынужденно принял 10,096 миллиона немецких беженцев и изгнанников из Польши, Чехословакии, Венгрии и Румынии. Вдобавок по состоянию на 1946 г. свыше 3 миллионов эвакуированных во время войны проживали в сельской местности, не имея возможности или опасаясь вернуться в разрушенные города, оставленные два или три года назад, особенно если путешествие в родные места предполагало переход плотно охраняемых границ оккупационных зон[1135].