Рудольфу Б. потребовалась психиатрическая помощь в 1949 г. В свое время он выбрал карьеру профессионального военного, а в начале 1943 г. получил ранение в плечевую часть руки. На госпитальной койке ему снились события, предшествовавшие ранению, и он выкрикивал во сне воинские команды. Навязчивые переживания фрагментарно прорывались в его беседах с психиатром, которому он признавался: «Поневоле я должен думать, что все кончилось. Мне что, все мерещится? Зачем все эти жертвы, эти потери? Все напрасно. Предательство, саботаж. Я не могу…» Буквально через секунду тон Рудольфа резко повысился, и он закричал в озлоблении: «Так, значит, все так. Все напрасно, да, да. Я псих или только схожу с ума?.. (Люди стали другими?) Люди, люди ничего не стоят. Поверьте мне, доктор, так все было, у нас действительно имелось тайное оружие». В конце концов он переключился с лозунгов Геббельса к десяти заповедям: «Да, да, сказано: не убий», а потом затих. Все, во что он прежде верил – ценность жертвенности, предательство заговорщиков офицеров, товарищество и наличие у Германии «тайного оружия», сулившего «окончательную победу», что оправдывало любые смерти и любую эскалацию, – никуда не делось и жило в нем спустя четыре года после окончания войны. В отличие от большинства представителей немецкого общества, Рудольф Б. оказался не в состоянии перестать твердить о том, во что верил и чем жил с 1939 г.[1149].

Вильм Хозенфельд угодил в плен 17 января 1945 г. В мае его отправили в лагерь для офицеров под Минск, где на протяжении следующих месяцев трижды допрашивали сотрудники НКВД. Поскольку Хозенфельд служил офицером в разведке штаба командования варшавского гарнизона, они считали его участником антисоветских операций германских разведслужб и не верили в роль всего лишь организатора спортивных и учебных мероприятий. За полгода одиночного заключения здоровье Хозенфельда сильно ухудшилось. В конце 1945 г., с возвращением на обычный режим вместе с прочими 2000 пленных в лагере, он смог регулярно писать семье. Здоровье поправилось, и его перевели в лагерь под Бобруйск.

Жена Вильма Аннеми обратилась к тем, кому помогал муж, обнаружив следы бывшего узника концентрационного лагеря, коммуниста Карла Хёрле, служившего под началом Хозенфельда с декабря 1943 г. и могущего засвидетельствовать его антифашистские политические взгляды, несмотря на членство в нацистской партии. В октябре 1947 г. Хёрле воспользовался своим положением председателя местного Союза жертв нацистских преследований для давления на новых правителей восточной части Германии с целью выйти с ходатайством к их советским покровителям по соответствующему вопросу. На установление контактов с теми, кому Хозенфельд помогал в Польше, потребовалось больше времени. В ноябре 1950 г. Леон Варм-Варшиньский – некогда спрятанный на стадионе в Варшаве еврей – во время визита на запад, желая лично поблагодарить своего спасителя, специально заехал в Талау. Пораженный известием о том, что Хозенфельд все еще в плену, Варм-Варшиньский написал Владиславу Шпильману, композитору и пианисту в послевоенной Варшаве. Шпильман не побоялся лично обратиться к грозному шефу польской тайной полиции Якубу Берману, но получил ответ: «Ничего нельзя сделать, поскольку он (Хозенфельд) у советских товарищей»[1150].

Советские спецслужбы относились к офицерам разведки вермахта вроде Хозенфельда так же, как к сотрудникам гестапо и СД. 27 мая 1950 г. военный трибунал провел административное рассмотрение – проверку дела Хозенфельда – и без слушаний приговорил его к двадцати пяти годам трудовых лагерей, главным образом за ведение допросов пленных в ходе Варшавского восстания. В июле 1947 г. Хозенфельд пережил обширный инсульт и, несмотря на своевременное и квалифицированное медицинское вмешательство, приведшее к улучшению состояния, страдал от скачков кровяного давления, головокружений, головных болей и перенес еще несколько микроинсультов. В августе 1950 г. его отправили отбывать срок в Сталинград, где 2000 немецких военнопленных жили в сложенных из камней хижинах и в землянках, помогая восстанавливать город и строить Волго-Донской канал. К июню 1952 г. руки у Хозенфельда дрожали настолько, что он лишь подписывал открытку, а текст надиктовывал. Последнее послание жене заканчивалось ободряюще: «Не беспокойся обо мне, со мной все в порядке, насколько позволяют обстоятельства. Шлю тебе все мою любовь, все самое лучшее! Твой Вильм». Хозенфельд умер 13 августа от разрыва аорты[1151].

26 октября 1950 г., когда новый западногерманский парламент проводил день памяти в честь немецких военнопленных на востоке, канцлер Конрад Аденауэр в официальном обращении задал вопрос: «Приговаривались ли когда-либо раньше в истории миллионы людей со столь леденящей кровь бессердечностью к несчастью и невзгодам?» Нет-нет, он говорил не об убийстве евреев, а о судьбе немецких военнопленных в Советском Союзе, пусть даже к тому времени их там оставалось всего 30 000 человек. Большинство из трех миллионов, плененных Красной армией во время войны, уже возвратились в Германию и в Австрию. Приблизительно 750 000 умерли от болезней и изнурения, в том числе почти все за исключением 5000 человек из 110 000 крайне измотанных военнослужащих, захваченных под Сталинградом. Когда в 1946–1947 гг. во многих областях Советского Союза свирепствовал голод, немецкие военнопленные очутились в таких же тяжелых условиях, как и само население. Но никто не отыгрывался на них за политику намеренного уморения голодом, проводившуюся вермахтом по отношению к 3,9 миллиона советских военнопленных в 1941 г., вследствие которой к началу 1942 г. из них умерли 2,8 миллиона. К концу 1953 г. из СССР в Германию отправили еще 20 000 немецких военнопленных, оставив только 10 000. Но с уменьшением их числа публичный ажиотаж по поводу освобождения оставшихся в советском плену немцев во вновь созданной Федеративной Республике Германии, напротив, нарастал. Минуты молчания останавливали дорожное движение и жизнь городов. Проводились бдения и марши, тем временем как в церквях о военнопленных и пропавших без вести возносились особые молитвы[1152].

Отчасти проблема состояла во вранье и неразберихе – на заключительной фазе войны вермахт сбился со счета собственных потерь. К лету 1944 г. в отчетах фигурировало явно заниженное число военного урона убитыми в 500 000 человек. Вследствие разгрома целых групп армий в летних отступлениях убитые и раненые оставались на контролируемой неприятелем территории, что осложняло точный подсчет. К декабрю внутренние подсчеты военных остановились на миллионе – очень приблизительная оценка. В первые четыре месяца 1945 г. положение стало хуже, и вермахт доносил о 200 000 убитых, хотя на деле их количество достигло 1,2 миллиона: ежемесячно в тот период погибали в среднем 300 000–400 000 немецких солдат, тогда как до июня 1944 г. пик составил 185 000 человек – в январе 1943 г. под Сталинградом. В результате вермахт записал в убитые только 3, а не 4,8 миллиона солдат и 300 000 военнослужащих войск СС. Поскольку многие погибли в течение последней фазы войны, особенно в боях на территории бывших восточных провинций, а полевая почта продолжала исправно функционировать до конца 1944 г., родственники и эксперты сильно преувеличивали фактическое количество военнопленных в советских лагерях. Когда на Московской конференции 1947 г. Советский Союз объявил о наличии у него всего 890 532 немецких военнопленных, многие в Германии испытали шок, поскольку данные никак не сходились с прикидками в минимум 2,5 миллиона. Подобные надежды подпитывали и мнения специалистов. В 1947 г. один статистик из Гессена опубликовал подсчеты, согласно которым в Советском Союзе находилось на 700 000 военнопленных больше, и его данные удачно увязывались с низким уровнем оценочных немецких потерь убитыми по сведениям вермахта в штатной западногерманской истории войны[1153].