Дома, за обедом, я рассказываю о речи Лапши. Папа недовольно хмыкает:

– Манилов он, ваш Лапша! Прекраснодушный Манилов…

– Почему?

– Да потому, что новый век вряд ли будет спокойным и мирным. Слишком воинственное наследие оставил ему ушедший девятнадцатый век. Ведь одна только Англия, за одно только правление королевы Виктории – этого «ангела мира», как называет ее ваш Лапша! – вела целых сорок войн! Из них лишь Крымская война протекала в Европе, остальные тридцать девять войн были хищнические нападения Англии на далекие страны. Англичане порабощали туземцев, грабили их, отнимали все богатства этих стран: нефть, уголь, металлы, драгоценные камни… – А война с бурами, папа?

– Вот это как раз очень верно определяет твой ученик – наборщик Шнир: «Вор у вора дубинку украсть хочет!» Буры – это европейские, голландские переселенцы. В Южной Африке они появились давно. Жителей тамошних, чернокожих кафров, они превратили почти в рабов, заставили их добывать алмазы в копях. Для того чтобы кафры не крали алмазов, их заставляют работать совершенно голыми да еще заковывают им руки в особые металлические перчатки без пальцев! И все-таки не устерегли буры этого богатства! Запах жареного – сокровищ алмазных копей – дошел до ноздрей главного хищника – Англии! И вот уже два года англичане воюют с бурами, и несчастно воюют: ни одной настоящей победы не одержали!

– Ни одной! – злорадно подтверждает дедушка. – Англичане – чтоб они пропали! – они ведь как воюют? Налетят нахрапом на какой-нибудь черный народ: у англичан пушки и ружья, а у черных – луки и стрелы. Выстрелят англичане несколько раз – и готово: завоевали. Ну, а с бурами этот номер не сплясал! Один только раз за все два года англичане захватили у буров какой-то город. Что тут было! В Лондоне от радости пели и плясали, в церквах служили! А назавтра буры отняли свой город обратно. Половина англичан сдалась в плен, остальные разбежались, как зайцы… Вояки!

– Смотри ты! – говорю я с удивлением. – Дедушка желает победы бурам.

– Кто желает? Я желаю? Ни боже мой! Я одного желаю: чтобы эти черные – кафры, или как их там называют, – чтобы они послали ко всем чертям и англичан и буров! Чтобы они сами распоряжались на своей земле!.. Но чтобы все-таки – до тех пор пока это случится – буры еще хоть разок-другой всыпали англичанам по первое число! Вот чего я желаю…

Пока дедушка объясняет мне это, папа принес из своего кабинета сумку с инструментами и свою меховую шапку (мама всегда кладет ее на папин письменный стол, чтобы она была у него под рукой, а то он будет искать ее целый час по всему дому!) и собрался уезжать к больным. Но в эту минуту Юзефа положила на стол только что полученную столичную газету. И папа, держа в одной руке сумку с инструментами, зажав под мышкой свою шапку, «на минуточку нырнул в газету» и, конечно, забыл обо всем на свете.

– Яков, – осторожно напоминает мама, – ты же собирался куда-то…

– М-м-м… – бормочет папа. – Нет, спасибо, я поел, больше не наливай… – Папе, очевидно, кажется, что мама предлагает ему еще супу, или компоту, или чаю. И вдруг он кричит во весь голос: – Нет! Нет, это черт, черт… черт знает что такое! – И папа с сердцем швыряет на стол свою многострадальную шапку.

Все мы смотрим на папу – не с удивлением, нет – скорее с ожиданием: хотим знать причину папиного вулканического извержения. Что такое возмутительное попалось ему в газете? Но папа так рассержен, что не сразу может рассказать нам об этом связно.

– Они доведут! Уже довели!.. А твой прекраснодушный Лапша умиляется: «Новый век начинается при лучезарных предзнаменованиях!» А чтоб он пропал, дурак!.. Ты читал, папаша?

– Читал… – мрачно подает голос дедушка.

– Ведь катастрофа! – объясняет папа маме и мне. (Мы стоим с глупейшими лицами, мы не понимаем, о чем разговор.) – Голодают уже тридцать губерний, треть России. Голодный тиф косит целые уезды! Люди едят траву, древесную кору! А правительство (эти милстисдари мои!) вот, вот, вот! – тычет папа пальцем в газету. – Вот он, опять новый циркуляр… Правительство боится только одного: как бы кто не помог голодающим.

Немного остынув, папа рассказывает более связно:

– В России голод усиливается с каждым годом. Но ведь нет такого бедствия, которому нельзя было бы помочь. Если есть желание помочь. А наше правительство – вот именно, именно! – не хочет помочь голодающим и не хочет, чтобы кто бы то ни было другой помогал им. Вот ведь мерзость какая! Газетам даже запрещено писать о голоде, самое слово «голод» запрещено: вместо него приказано говорить и писать «недород», это звучит не так грубо!

– А почему, – спрашивает мама, – почему надо ждать, чтобы правительство разрешило помогать голодающим? Надо всем вместе взяться и помогать, вот и все!

– Так, так, так!.. – иронически отзывается папа. – Интересно, очень даже интересно, как это ты будешь помогать, если это запрещено! Ага, ага! Земствам запрещено, Пироговскому обществу врачей запрещено, Вольно-экономическому обществу запрещено! Никому нельзя!

– А кому же можно?

– Во главе борьбы с голодом стоят губернаторы со всей ордой чиновников. В их руках теперь все дело помощи голодающим… А это, – тут папа снова взрывается, – это самые подлые и самые воровские руки! Львиная часть того, что жертвуют во всей России для помощи голодающим, львиная часть прилипает к рукам царских чиновников!..

Папа еще долго бушевал бы, но ему надо к больному.

В ближайшие затем дни происходит событие – можно сказать, семейного характера – в жизни Ивана Константиновича и Лени, а через них – и в жизни нашей семьи: уезжает Шарафут! Срок его солдатской службы кончился уже давно, но до сих пор он все не уезжал: уж очень прилепился сердцем к Ивану Константиновичу и к Лене. Да и для них он близкий человек! Теперь он наконец возвращается на родину. «Мензелинскам уездам Уфимскам губерням», – как он называет.

Всем нам жалко расставаться с Шарафутом. Все его любят, привыкли считать его членом семьи Ивана Константиновича Рогова.

Сам Шарафут переживает свой отъезд двойственно. Он и радуется и печалится. То и другое выражается у него трогательно-непосредственно. Конечно, он счастлив, что едет домой. Столько лет он там не был, а в последнее время ему что-то и писем оттуда не шлют. Наверное, ждут его со дня на день домой. Но очень горько Шарафуту расставаться с Иваном Константиновичем и Леней.

Все эти разнообразные чувства выражаются в разговоре Шарафута с Иваном Константиновичем. Шарафут произносит при этом одно только слово, но выговаривает он его на редкость разнообразно и выразительно.

– Вот ты и уезжаешь, Шарафут! – говорит Иван Константинович.

– Ага… – подтверждает Шарафут и вздыхает.

– Домой поедешь. Рад?

– Ага! – кивает Шарафут, сверкая зубами в широкой улыбке.

– Мать-то обрадуется?

– Ага… – Шарафут произносит это мечтательно. Он давно не видал матери и, наверное, как все люди, вспоминает о ней светло, нежно.