Серпилин кивнул.

– Так и решил, – сказал Иван Алексеевич. – Один раз – разъединили, потом второй раз – разъединили. Имею опыт. Да и слышал вчера вечером, что тебя вызывают без объяснения причин. А когда без объяснения причин – обычно к нему. Ну как?

– Хорошо. Но я сперва хотел бы…

– Теперь – валяй, – усмехнулся Иван Алексеевич. – Раз у тебя хорошо, теперь можно и о том, что плохо. Снял меня с должности позавчера, без предупреждений. Вызвал и сказал: «Сдайте дела». – «Есть сдать дела». – «Вы, говорит, выражали желание уехать на фронт – мы решили пойти вам навстречу. А пока – отдохните». – «Есть!» Ему лично я, положим, таких желаний не выражал, а вообще давал понять, что не боюсь этого. Но думаю, соль не в том.

– А в чем?

– А в том, что подтвердились некоторые мои прогнозы, о которых у нас разговор был в прошлый твой приезд.

– Какие прогнозы? – спросил Серпилин.

– Во-первых, что после Котельникова немцы из котла не будут прорываться. Во-вторых, что за первоначально спланированный срок – за неделю – нам с ними в Сталинграде не развязаться при всем желании. Действия ваши я, между прочим, оцениваю высоко, но я и тогда сомневался, что за неделю справимся, не потому что будем действовать плохо. Просто обстановка подсказывала: наша Шестьдесят вторая на последних клочках берега два месяца сидела и усидела, а тут у немцев оказался в руках, по сути дела, громадный укрепленный район – полторы тысячи квадратных километров! Вот и не верил, что за неделю его ликвидируем.

– В их численности сильно просчитались, – сказал Серпилин.

– Ну, тут я, по совести, не могу о себе сказать, что как в воду глядел. Глядел, как все. И обсчитался, как все. А в сроках оказался прав. А если б, решив брать их в Сталинграде на измор, еще месяц назад три армии у вас взяли на усиление Юго-Западного и Воронежского, – какие плюсы это могло нам дать, он сам теперь чувствует. При благоприятном ходе событий уже могли бы с севера резануть на Ростов и всего немца на Кавказе захлопнуть! А раз так, то зачем я тут хожу, отсвечиваю? Напоминаю своим присутствием о своих предложениях!

– И что дальше с тобой? – спросил Серпилин, не убежденный, что Иван Алексеевич прав, но все равно переживавший за него.

– Дальше, между нами говоря, не так плохо, – сказал Иван Алексеевич. – Мой тезка, – он назвал имя одного из командующих фронтов, – не посмотрел на то, что я снят, – сразу же запросил к себе начальником штаба. И как будто получил «добро». Только я еще об этом не знаю. – Иван Алексеевич насмешливо приложил палец к губам.

– То-то, несмотря ни на что, веселый.

– Конечно, веселый, – сказал Иван Алексеевич. – Считаю, что легко отделался. Сердит на меня еще с декабря, – зная это, ожидал большей для себя катастрофы. Видимо, вы помогли, подняли ему настроение своей победой. Орден за участие в разработке операции мне теперь, конечно, не светит, и очередное звание мимо проехало, а в остальном – переживем.

– Если не ошибаешься, что зол на тебя, то действительно легко отделался, – сказал Серпилин, вспомнив глаза Сталина.

– А он вообще, если хочешь знать, сейчас нашим братом не разбрасывается, – сказал Иван Алексеевич. – Сейчас мы нужные. Кто есть – тот есть, а других взять неоткуда, кроме войны, – только она их на ходу рождает. И пока война, лишних нет и не будет. Все, кто действительно может воевать, – все до одного нужны! Со мной – так. А теперь, как с тобой? – Иван Алексеевич перестал ходить по комнате и, остановясь перед Серпилиным, покачивался с каблуков на носки в обратно, заложив руки в карманы бриджей и выкатив широкую грудь, мускулатура которой была видна даже под рыжей верблюжьей, до горла, фуфайкой, надетой по-домашнему вместо кителя.

«Молодой еще, черт, – подумал о нем Серпилин. – И живота нет, и лицо без морщин, гладкое, как будто только сейчас, на ночь, побрился. А может, и побрился. Переживает глубоко, но воли себе не дает – не та натура».

– Давай сядем, а то я, наверное, долго рассказывать буду. Мы не вы, не каждый день с ним встречаемся!

– А ты нам не завидуй, – усмехнулся Иван Алексеевич. – Может, тебе чаю дать?

– Уже пил.

– Кто тебя поил?

– Кто чаем поил – особая тема, о ней потом. Садись, и я сяду, – сказал Серпилин.

Он рассказывал о своем разговоре со Сталиным долго, с подробностями. Рассказал все, от начала до конца, оставив при себе только одну мысль – ту, самую трудную и страшную – о глазах.

– Да, встречаемся с тобой, как говорится, в острые моменты нашей жизни, – усмехнулся Иван Алексеевич, когда Серпилин кончил. – Все же, значит, рискнул, написал ему про Гринько. Дрожал, пока ждал ответа?

– Старался не думать. Бои помогали.

– Старайся не старайся, – раз ему написал, из головы уже не выбросишь, – сказал Иван Алексеевич. – А в то время за такое письмо, которое ты ему сейчас написал, любой из нас был бы на другой день уже «врагом народа». Даже если б все оставшиеся обо всех взятых разом, в один день, написали… И то не убежден в результате.

– О чем мы говорим, Иван, давай лучше бросим…

– Ладно, бросим. А поговорим о том, что, когда он приезжал к нам, служило нас в полку трое – один остался, второй было помер, да ожил, а третий – будем считать, пока без вести… А могло, оказывается, не быть всего этого. Ты вернулся, если живой – вернут теперь и Гринько. Выходит, все чисты. Выходит, ты мог начать войну, не полком, а корпусом командуя… Да, правильно сказал тебе товарищ Сталин, действительно нашел время, когда сидеть! Тебе эту его мысль еще поглубже обдумать надо! Видишь, как он вопрос поставил? А нам и в голову не приходило. А бросить разговор – давай бросим, тем более что есть другие темы. Говоришь, удивился, что он тебе первый вопрос – о форме?

– Да, откровенно говоря, не ожидал, даже растерялся!

– Ничего, этот вопрос лично для тебя, возможно, как раз к добру, глядишь, одним махом еще и генерал-лейтенанта даст! А что не ожидал – я сам не ожидал от него такой любви к этому вопросу. Еще осенью, в самый накал событий, ночью, вбежал, высунув язык, со сводкой, а у него в приемной – даже глаза протер – трое в эполетах сидят и один с аксельбантами – из военного ателье на пробу! Потом оказалось, что на эполеты чересчур много серебра надо и еще какой-то там канители, а то висела над нами такая угроза!

Иван Алексеевич невесело рассмеялся, подошел к буфету, вынул оттуда и поставил на стол начатую бутылку коньяку и рюмки.

– Назначение твое все же придется обмыть.

– Пока еще не состоялось.

– Можешь считать, что состоялось. Коньяку на двух мужиков по такому поводу, конечно, мало. Но позавчера верхнюю половину сам выпил, сразу, как ночью вернулся. Отчасти с горя, а отчасти с радости, что не до смерти убит. А главное, чтоб заснуть до утра, раз мне отдыхать положено. А вчера в рот не брал, и сегодня – тоже не тянет.

Он налил коньяку и чокнулся с Серпилиным.